Отшельник - Ульяна Соболева

Вытащил пальцы из ее тела, застывшим взглядом глядя на слезы, текущие из-под зажмуренных глаз. Мне только слезы. Ни стона, ни звука, ни улыбки. Дернул змейку, вытащил каменный член, сжимая у основания, чтоб не кончить еще до того, как вошел, и сильно дернувшись между ее ног, насильно отодвигая одну в сторону, придавливая колено к постели, раскрывая ее для себя пальцами и втискиваясь в эту запредельную узкость короткими толчками. Продолжая ошалело смотреть на ее лицо, пока не сделал один бешеный толчок, чувствуя, как разрываю нежную, тугую плоть, и ее глаза не распахнулись с мучительным мычанием под моей рукой. Застыли, впиваясь в мой взгляд рябью разбитого хрусталя и сочащимися из них упреками и болью. А меня ведет даже от ее боли, и она отдает во мне яростью за то, что мне вот так… мне вот так с ненавистью и слезами. А ведь я мог… Нет. Не мог. Потому что и она не смогла.

Я сделал еще один толчок, и она даже не дернулась подо мной, только слезы текли и текли. Держит меня этим взглядом, и я в диком возбуждении с каким-то надрывом накрыл рукой ее глаза и принялся двигаться быстрее и быстрее. Насилуя и воя от бешеного экстаза, опалившего все мое дрожащее тело, взмокшее от пота. Агония горечи и наслаждения. Дьявольский микс удовольствия и самого жестокого разочарования. Наркотик, поражающий все органы с первого раза с пониманием, что вот это моя смерть… и ее тоже. Прежним я уже никогда не стану. Эта золотоволосая до безумия красивая дрянь вытащила наружу того уродливого придурка, которому больно от каждого презрительного взгляда и слова, и он… он никуда не девается, как бы я его не грыз и не рвал на части.

И я толкаюсь в ней все сильнее и сильнее с остервенением и уже не могу остановиться. Надя не стонет, кусает губы в кровь, из-под моей руки просачиваются слезы, и я, не сдерживаясь, слизываю их, терзаю ее губы, она не отвечает. Мертвая подо мной, холодная, поломанная.

И нет, меня это не отвращает, я сорванный на нее зверь, которому плевать — как. Только брать, утолять голод, и я утоляю с мучительными стонами удовольствия. И в то же время тот самый… тот, почти сдохший во мне урод, он корчится от боли, там в углу моего сознания, он бьется головой о невидимые стены и ненавидит меня, а я его. Плевать… мне хорошо, мне так охеренно, что кажется, я сейчас кончу и сдохну от этого дичайшего удовольствия. Никогда раньше мне не было, как с ней сейчас, как в ее теле, как губами в ее губы.

— Какая тыыыы, — хрипя в бьющуюся вену на ее шее, толкаясь и содрогаясь в экстазе от каждого движения, — как же с тобой… маленькая.

Пьяный от невероятных эмоций, от того, что, и правда, первый, от раздирающего ощущения полной нирваны. Наклонился, обхватил ее сосок искусанными уже ею губами, и меня разодрало на части, вдоль позвоночника вспыхнул огонь, отдавая искрами в пах, сотрясая все тело судорогами мощнейшего оргазма, от которого у меня закатились глаза, и я, запрокинув голову, выгнулся назад, убирая руку с ее лица, изливаясь в замершее тело бесконечно долго, со стоном на каждом всплеске семени внутри, толкаясь последними толчками, удерживая вес тела на дрожащих руках, упал на нее, зарывшись лицом в ее растрепанные, слипшиеся от слез волосы, беспрерывно целуя шею под мочкой уха, благодарно и нежно целуя… и чувствуя, как сходят волны удовольствия, смешиваясь с ядом понимания — что только что я насиловал единственную женщину, пробудившую во мне самые острые эмоции. Насиловал и испытал от этого самый острый оргазм, который пах ее слезами, а я втягивал этот запах и понимал, что никуда моя одержимость ею не делась, она просто стала намного более опасней и разрушительней. И ей придется с этим смириться. Поднял голову, стараясь поймать взгляд Нади, но она смотрела сквозь меня. Холодная, равнодушная, ненавидящая так люто, что я волны ее ненависти ощущал всей кожей.

Поднялся с постели, а она тут же скрестила колени, подтягивая их к груди, и я увидел на простыни пятно крови. И опять смесь удовольствия со злостью, с яростью. Плачет тихо и сдавленно, отвернув лицо к руке — они все еще связаны моим ремнем. Я подошел к Наде и увидел, как напряглось все ее тело. Боится, что трону. И горечь становится еще омерзительней, она остаётся во рту привкусом ржавчины и болотной тины. Освободил ее руки, хотел растереть запястья, но она тут же одернула их, свернулась в позу эмбриона, подтянув под себя ноги. Горечь усилилась, обожгла горло. То ли ненавистью, то ли растерянностью. То ли сам не знаю, чем. Удовлетворение испарилось, лопнуло, как разноцветный мыльный пузырь. Я знал, что причинил ей боль, но не знал, что это причинит боль и мне. Резонансом. Что вот эти ее слезы будут выжигать во мне метки и оставлять шрамы. А я думал, что это невозможно, что на мне уже никогда не появиться невидимым рубцам тоскливого обреченного понимания, что ни черта она не моя. Что я только что проиграл. Не купил я ни ее душу, ни даже ее тело. Как когда-то мой отец не смог купить для меня дружбу… Но это не значило, что я собирался ее отпустить. Ни хрена! Потому что я все еще ее хотел.

Думал трахну ее, и станет она для меня, как все. Но нет… не стала. Потому что не было у меня до нее таких девочек. Шлюхи, тысячу раз перетраханные, были. А вот такой никогда не было. Чтоб встал, и не почувствовал себя грязным… а она после меня — да… она от этой грязи и рыдает.

С этими мыслями вышел сам из душа, обмотавшись полотенцем. А она все в той же позе лежит, только теперь живот обхватила и дрожит вся. И снова внутри все свернулось. Скомкалось в пульсирующий узел необратимой нежности. Какой-то неестественно кровоточащей, глядя на ее тонкую спину с выпирающими косточками позвоночника и со следами моих пальцев на белоснежных бедрах. И стиснул челюсти в понимании, что я хочу ее даже сейчас… опять неистово и ужасно хочу. Перевернуть ее на спину, слизывать с ее щек слезы, гладить все ее тело, отнести в ванну и потом ласкать растертую мной промежность очень осторожно и медленно так, чтоб унять боль. Я бы все еще мог…

Присел на краешек постели. Протянул руку и провел кончиками пальцев по ее плечу:

— Больно, маленькая?

А она вдруг подорвалась от прикосновения и забилась в угол кровати, даже не глядя на меня. Шарахнулась, как от прокаженного. Я стиснул руки в кулаки и резко встал с постели, натянул штаны, нервно дергая ширинку, поднял смятую рубашку и снова посмотрел на нее, обхватившую себя дрожащими руками с багровыми синяками на запястьях.

— Ну как? Понравилось играть, малышка? Далеко убежала? Все могло быть не так, если бы не выбрала игры долбаные. Или все еще хочешь полы драить? А может, в свой Мухосранск хочешь? С голоду дохнуть?

— Лучше мыть полы… чем твоей шлюхой, лучше от голода сдохнуть, чем с тобой… чем руки твои, о божее, как же мерзко! Ненавижу тебя. Ты не человек!

— Ты и так шлюха, и будешь шлюхой! Моей! И молиться уже поздно. Не живет здесь твой бог. Только дьявол. И этот дьявол — я, девочка. Смирись!

И я расхохотался, глотая ком той самой горечи. Значит, вот чего она хочет? Сука. Не хочет быть моей женщиной, и хер с ней. Хочет драить унитазы — пусть так и будет. Но я прекрасно понимал, что с этой минуты я погрузился в свой персональный ад, и я понятия не имею, как из него выбраться. Я живьем сгораю от безумной страсти к женщине, которая не просто меня ненавидит, а которой противно даже мое присутствие. Какого дьявола я вообще ее здесь оставил? Какого дьявола не вышвырнул, едва заподозрив, что с ней все не так… что у меня с ней действительно все не так? Плевать. Оставил, значит, оставил. Моя она, и брать я ее буду, когда захочу и как захочу. Только больше никаких игр. Пусть знает свое место.