Отшельник - Ульяна Соболева

— Пошли. Давай. Не пялиться. Вытрем пыль, пособираем вещи с пола, вымоем ванну и санузел. Если к тому моменту они уйдут завтракать, сложим постель.

Вита толкнула меня в плечо, и мы зашли в комнату. Роман поднял на меня взгляд исподлобья, и я вся дернулась, едва ощутила физически его презрительное удовлетворение от моего унижения. Он не улыбался, но эта циничная ухмылка всегда пряталась в линии его рта. Интерес Огинского ко мне длился ровно долю секунды, как, наверное, он посмотрел бы на прислугу, побеспокоившую его с утра. Хотя я ошибалась, ему было совершенно на это плевать. Мы не являлись для него людьми. Нас и не существовало вовсе. С таким же успехом дверь могло открыть сквозняком.

Он встал с кровати голый и, совершенно не смущаясь, прошел через всю комнату в ванную. Тяжело дыша и сжимая в руках тряпку, я проводила его взглядом. Через несколько минут он вышел оттуда, набросив халат, отправился на веранду, а его… его любовница, или кто она ему там, потянулась на подушках и приподнялась на руках, тоже совершенно не обращая на нас внимание. Ее тяжелые полные груди со следами засосов колыхнулись, когда она подняла руки, собирая волосы на затылке, а потом встала с постели, потянув за собой простыню, и вышла к нему на веранду. Обняла сзади и склонила голову ему на спину. И я вдруг поняла, что у меня начинается истерика… она накатывает волнами вместе со жгучей невыносимой тоской и отвратительным пониманием, что лишь со мной он как животное, как зверь. Со мной. Как с падалью… а со своими вот этими богатыми суками… он по-другому. С ними он занимается любовью… И в эту секунду я поняла, что именно это и причиняет мне сейчас невыносимые страдания. Сама не заметила, как смахнула хрустальную вазу со стола, она вдребезги разлетелась по полу.

— О боже, — охнула Вита и посмотрела на меня, а я на нее. — Давай я сейчас… я помогу убрать.

— Руками пусть собирает. Сама.

Послышался голос Огинского, и я вскинула на него взгляд, он застегивал штаны, пока его девка зашла в ванну. Смотрит на меня, ухмыляясь.

— Каждый осколок руками. Я потом проверю. А ты пошла вон. Не мешай ей.

Вита тут же попятилась к двери, а я опустилась на корточки, подняла первый осколок и бросила в пластиковое ведро. Боль трансформировалась в жгучую ненависть, которая чернотой накрыла тот самый цветок, заглушая причиняемые им страдания.

Я ползала по полу на коленях и складывала осколки в ведро, а они оба одевались, и она спрашивала у него, когда они снова встретятся, а он отвечал, что сам ей позвонит. Они просто разговаривали, не замечая меня совершенно. Пока я резала пальцы и царапала голые коленки, она завязывала ему галстук и продолжала что-то говорить об их прошлой встрече, и что это было неожиданно. На этом моменте он прервал ее грубо, как он умеет, а потом просто переступил через мою руку начищенными блестящими туфлями, следом за ним и узкая белая туфля на высоком каблуке едва не пробила мне пальцы. Дверь за ними захлопнулась, а я разрыдалась прямо там на полу, закрывая лицо порезанными пальцами… Нет, проклятый бутон никуда не делся, он полностью раскрылся внутри меня лепестками — опасными бритвами и изрезал мне душу. Мой персональный аленький цветочек.

* * *

Я думал, что мне станет легче, что я забуду, как она выглядит, ровно через пару дней, если не буду ее видеть. Как раньше. Как с каждой до нее. И не получалось. Ни хрена у меня не получалось. Стало хуже. Оказывается, я успел привыкнуть, что она рядом. Ведь никто до нее настолько рядом не оказывался. Меня начало ломать по ней, едва ее не оказалось в моей досягаемости. Я справлялся где-то пару часов. Наверное, так люди пытаются завязать с зависимостью. Они кажутся себе крутыми и могущественными царями над собственными эмоциями и желаниями. Считают, что по щелчку пальцев можно выкинуть из своей жизни то единственное, что приносит кайф и взрывает нирваной сознание. А потом проходят первые часы, и уверенность начинает таять пропорционально адскому желанию получить свою дозу. Теперь я их понимал. Наркоманов, которых всегда искренне презирал. Оооо, как я их хорошо понимал. Я даже полистал, как это бывает, чтобы понять, от чего меня так скручивает и когда станет легче, когда, мать ее, эту сучку, меня перестанет так выворачивать от больного желания ощутить ее запах, тронуть ее волосы, услышать голос, посмотреть ей в глаза. Меня по-настоящему дробило на части. И я ждал, я терпеливый сукин сын, ублюдок, склонный не только к садизму, но и к дикому мазохизму, выжидал, когда попустит. Ведь я способен вытерпеть все. Я бог своего разума и тела. Я могу снять с себя кусок кожи и сожрать его не моргнув глазом, если захочу. И я это делал, когда доказывал себе, что я не ничтожество и что моя сила воли превосходит таковую у отца в тысячи раз. На моей руке остались несколько шрамов от срезанных кусков плоти.

И вот какой парадокс, а вытерпеть двадцать четыре часа без нее я, оказывается, не мог. Впервые выпил лишнего. Хотел анестезии, мне казалось, виски заглушат бешеное желание рвануть в эти чертовы комнаты прислуги и забрать ее к себе. За стенку. В ее комнату, под которой можно стоять жалким придурком и прислушиваться к шорохам за дверью, стараясь разобрать звуки ее дыхания. Не принесло облегчения и наказание виновных. Ни черта не принесло наслаждения, за которым я так гнался, даже скулёж Ларисы и Гоши, которых я оставил без средств к существованию и перепродал их сомнительный бизнес их конкуренту, а потом заставил обоих к такой-то матери переехать из города и никогда здесь не появляться. Я мог бы пустить сучку Ларису по кругу и отрезать уши ее мужу, но мне было гораздо интереснее смотреть, как он целует мои ноги и умоляет не трогать его бизнес, который по сути принадлежит мне. Смотреть, как он бьет свою жену, как пинает ее ногами, и понимать, насколько оба жалкие и продажные твари. Насколько жалок он… ее мужчина, готовый унизить свою женщину при других, готовый ее бить до полусмерти.

И в голове рваными кадрами мечущееся подо мной тело солнечной девочки. Всплеск возбуждения вместе с невероятно отвратительным осадком разочарования. Но ОНА не моя женщина. Она могла ею быть, но не захотела. Она мною играла. Не похотью, нееет, не извечным оружием, которое находится у каждой между ног и за пазухой, она взяла в свои ладошки мое заледеневшее сердце и пинала его. Грела, перекидывала с руки на руку, а потом швырнула себе под ноги и раздавила. Мне было достаточно ее раздвинутых ног, но она захотела намного больше, чем просто быть моей игрушкой. Она подсадила меня на себя и только потом сообщила, что ее яд смертелен и она сжирает, как кислота, ошметки моего сердца. В первую ночь после всего… после того, как вышвырнул ее к слугам, я впервые за долгое время спустился в мастерскую в подвальном помещении. С бутылкой виски в руках я рисовал эту дрянь на холсте. По памяти. Изгибы ее тела, лицо, груди и живот, потом хватался за каменный член и дергал рукой до изнеможения, и нет никакого оргазма, потому что не она. Потому что не похожа. Потом мял и сдергивал на пол, делая глотки из горлышка бутылки. Ни черта это не она… она другая. Живая совсем другая. А еще перед глазами тело ее, мною подавленное, поломанное… а ведь я ее по-другому хотел. Я к ней, как к хрусталю, и за каждой реакцией, как пес за эмоциями хозяйки. От ее оргазма шалел больше, чем от своего собственного, ничего вкуснее в жизни не слышал, чем ее стоны, и не видел, чем ее закатившиеся глаза и задыхающийся рот. И я, вместе с тем, ничего омерзительней, чем застывший взгляд, пока я вбивался в ее окаменевшее сведенное судорогой боли тело, не видел. Суууука. Только сейчас начал понимать, что она меня к себе гвоздями ржавыми со сбитой резьбой прикрутила каждой своей улыбкой, касанием пальцев, словом ласковым.