Тайная жизнь мозга. Как наш мозг думает, чувствует и принимает решения - Мариано Сигман

В наше время Фрейд не стал бы блуждать в потемках. У нас есть инструменты, позволяющие проникнуть в осознанные и неосознанные мысли младенцев и пациентов в вегетативном состоянии. Мы можем исследовать содержание сновидений. Возможно, скоро мы начнем записывать наши сны и просматривать их во время бодрствования, словно кинофильм, воссоздавая все, что раньше исчезало при пробуждении?

Проникновение в разум других людей через расшифровку их мозговой активности похоже на подключение к чужой телефонной линии, взлом пароля и тайное вмешательство в личную жизнь человека. Это открывает широкие возможности, но таит в себе опасности[72]. В конце концов, самое личное, что есть у людей, – это их мысли. Вероятно, вскоре ситуация изменится.

Точность современных инструментов ограничена и с трудом позволяет распознавать фрагменты чужих мыслей. Возможно, что в не слишком отдаленном будущем мы научимся записывать и считывать ощущения непосредственно с биологического субстрата, который их производит, – то есть с головного мозга. И мы почти несомненно сможем наблюдать содержимое разума в самых потаенных уголках бессознательного.

Этот путь кажется бесконечным и как будто зависит только от усовершенствования технологий. Значит ли это, что технологии и будут решением? Или же существует структурный предел нашей способности изучать собственные мысли и мысли других людей? Как известно, у природы есть пределы для наблюдения. Независимо от технологий, мы не можем обмениваться сообщениями быстрее скорости света. Согласно законам квантовой физики, нельзя получить абсолютно точную информацию о частице, даже о ее положении и скорости. Мы не можем войти в черную дыру… точнее, выйти из нее. Это не временные проблемы, связанные с недостаточным развитием технологии. Если современные постулаты физики верны, эти пределы остаются непреодолимыми при любых технических возможностях. Существует ли такой же предел нашей способности следить за своими мыслями?

Мы с моим другом и коллегой, шведским философом Катинкой Эверс, убеждены в этом. Процесс может быть необыкновенно полезным, иногда освобождающим – как в случае с пациентами в вегетативном состоянии, – но, скорее всего, существует объективный предел нашей способности исследовать мысли, выходящий за пределы технологического совершенства инструментов, с помощью которых мы пытаемся это сделать.

Есть два философских аргумента, заставляющих нас полагать это. Во-первых, каждая мысль уникальна и никогда не повторяется. В философии существует различие между именем и знаком (type/token distinction). В этом контексте знак считается понятием, абстрактным объектом, в отличие от имени – физической реализации, конкретизации или проявления знака. Человек может дважды подумать об одной и той же собаке в одной и той же ситуации, но все равно это будут две разные мысли. Второе философское возражение следует из логического аргумента, известного как закон Лейбница, который гласит, что каждый субъект в определенном смысле уникален и отличается от других. Когда наблюдатель расшифровывает умственное состояние другого человека с максимально доступной точностью, он исходит из собственной перспективы, добавляет свои оттенки и нюансы. Иными словами, человеческий разум обладает непроницаемой сферой индивидуальности. Возможно, в будущем эта сфера заметно уменьшится, но не исчезнет. Если кто-то захочет получить полный доступ в сознание другого человека, они сольются и станут одним целым.

Что делает наш мозг более или менее предрасположенным к переменам?

Правда ли, что гораздо труднее учиться новым вещам, например, иностранному языку или игре на музыкальном инструменте, когда мы становимся старше? Почему некоторым из нас легко дается музыка, а другим трудно? Почему все мы учимся говорить естественным образом, но многие из нас сражаются с правилами арифметики? Почему так легко учить одни вещи и так трудно – другие?

В этой главе мы рассмотрим историю обучения и усвоения знаний, расскажем о мнемонических приемах, о радикальных изменениях мозга, когда мы учимся читать, и о способности мозга к изменению.

Платон рассказывает, как он гулял по Афинам V века до нашей эры вместе с Сократом и Меноном, горячо спорившими о добродетели. Можно ли научиться этому? И если да, то каким образом? Посреди дискуссии Сократ выдвинул феноменальный аргумент: добродетели нельзя научиться. Более того, вообще ничему нельзя научиться. Каждый из нас уже обладает любым знанием, поэтому обучение на самом деле означает воспоминание[73]. Это смелое и красивое предположение включено в разные варианты учения Сократа и до сих пор повторяется в классных комнатах по всему миру.

Великий античный философ ратовал за интуитивную форму обучения. Оно заключается не в передаче знаний, а скорее в том, что учитель помогает ученикам осознать и выразить те знания, которые у них уже есть. Это одно из центральных положений философии Сократа. Согласно ему, при рождении каждого человека одна из множества душ, блуждающих в царстве богов, снисходит в телесную оболочку новорожденного. По пути она пересекает реку Лету и забывает все, что знала раньше. Все начинается с забвения. Путь жизни и педагогики – это непрерывное вспоминание того, что мы забыли, когда пересекли Лету.

Сократ сказал Менону, что даже самый невежественный раб знает таинства добродетели и самые изощренные элементы геометрии и математики. Когда Менон выказал недоверие, Сократ предложил разрешить спор экспериментальным путем.

Менон позвал одного из своих рабов, который неожиданно стал главным героем первого эксперимента в истории просвещения. Сократ нарисовал квадрат на песке и задал ряд вопросов. Математика считалась одним из самых утонченных достижений древнегреческой мысли, а ответы раба были основаны на здравом смысле и интуиции того времени.

В первой задаче Сократ спросил: «Как я должен изменить длину сторон, чтобы площадь квадрата удвоилась? Думай быстро и говори, что пришло в голову, не вдаваясь в долгие размышления». Раб именно так и поступил, когда ответил: «Я бы просто удвоил длину сторон». Тогда Сократ начертил на песке новый квадрат, и раб обнаружил, что он состоит из четырех квадратов, идентичных первому.