Пэлем Гренвилл Вудхаус. О пользе оптимизма - Александр Ливергант

В адрес Вудхауса – мы вскоре это увидим – будет сказано немало несправедливых, жестоких слов; вместе с тем я бы не преувеличивал наивность интернированного № 796, точно так же, как не преувеличивал бы его непрактичность и «надмирность», о чем уже не раз шла речь. Думаю, что писатель с самого начала смутно подозревал, что делает что-то не то, что его отзывчивость, готовность сотрудничать с нацистским режимом, пусть и «по мелочи», вряд ли понравится соотечественникам. Иначе бы он не начал свою четвертую передачу с оправданий:

«Перед тем как начать сегодняшнюю передачу – четвертую из пяти, что соответствует пяти этапам моего заключения, – я хочу сказать несколько слов на другую тему.

Пресса и публика в Англии выдвинули предположение, что меня заставили выступить с этими передачами, каким-то образом подкупив или запугав. Но это не так.

Я не заключил сделку и не купил освобождение из лагеря ценой выступления по радио, как обо мне говорят. Меня освободили, потому что мне исполнилось шестьдесят лет – точнее, исполнится в октябре. А тем, что я оказался на свободе несколькими месяцами раньше срока, я обязан хлопотам моих друзей. Как я объяснил во второй передаче, если бы мне было шестьдесят к моменту интернирования, меня отпустили бы домой в первую же неделю.

Побудило же меня выступить по радио простое обстоятельство. За время, что я сидел в лагере, мне пришли сотни писем с выражением сочувствия от американских читателей, людей мне лично не знакомых, и мне, естественно, хотелось сообщить им, как идут у меня дела.

В существовавших условиях ответить на эти письма я не мог, но оказаться неблагодарным и невежливым, якобы пренебрегая ими, очень не хотелось. И радиовыступление представилось подходящим поводом»[75].

Формально всё верно, не придерешься. Вудхауса, как мы теперь знаем, никто не подкупал и не запугивал. Его, шестидесятилетнего, действительно могли бы отпустить – правда, не в июне, а только в октябре. Он и правда был очень благодарен американцам, которые подкармливали его и многократно ратовали за его скорейшее освобождение. И еще мы знаем, что Вудхаус весной 1940 года не ждал немцев «с хлебом-солью», не искал с ними дружбы, как о нем писали, да и в лагере, по отзывам с ним сидевших, вел себя достойно.

И всё же есть с его стороны некоторое лукавство, когда он нас уверяет, что согласился выступить по немецкому радио, потому что хотел сообщить своим американским читателям, «как идут у меня дела», потому что не хотел «оказаться неблагодарным и невежливым». Не мог же он при всей своей «непрактичности» не понимать, что выступление по берлинскому радио увеличивает его шансы, не дожидаясь шестидесятилетия, выйти из лагеря в самое ближайшее время? Выйти и воссоединиться наконец-то с любимой женой.

А с другой стороны, вправе ли мы обвинять сидящего за решеткой, что он хочет выйти на свободу раньше времени? Даже если сидит он не в концлагере, в котором его, скорее всего, ждет смерть и из которого, если он и выйдет, то калекой, – а в лагере с «вегетарианским» режимом, с концертами и богослужениями? Где, как у Воннегута, поют хором и играют на бильярде. Всё равно лагерь есть лагерь, в нем всегда не сладко. В конце концов, писатель, что бы там не говорили, «купил» себе свободу не ценой предательства. Или выступление по нацистскому радио стоит всё же расценивать как предательство? Или, по крайней мере, – как коллаборацию, не делающую Вудхаусу чести? Вопросов, одним словом, много, и простых ответов на них нет.

1

В зависимости от того, как слушатели берлинских передач отвечали на все эти непростые вопросы, их, слушателей, можно разделить на несколько категорий.

Первая – родственники, друзья, издатели Вудхауса, с которыми он проработал многие годы. Все они от души радовались, что Плам жив и что он на свободе, ведь для них он был, прежде всего, близким человеком, попавшим в беду; коллаборационист он при этом или нет, их мало занимало.

«Он был очень остроумен, – вспоминал Маккейл, прослушав первую беседу, – и, по-моему, на редкость отважен; мне кажется, в своих передачах он спокойно и будто между делом бросает вызов нетерпимости».

И в то же время, зная заранее или предвидя болезненную реакцию соотечественников на радиопередачи из Берлина, друзья, родственники и коллеги по издательскому цеху беспокоились за Вудхауса (а издатели – и за себя), уговаривали его прекратить передачи, не подозревая, что они уже «прекращены» – не им самим, разумеется. Главный редактор «Saturday Evening Post» Уэсли Стаут, пришедший на смену Лоримеру, шлет в Дегенерсхаузен резкую телеграмму: «Вы не понимаете умонастроения американцев». Не менее жестко откликнется Стаут, получив от Вудхауса рукопись «Денег в банке»:

«Роман “Деньги в банке” хорош. Берем – но только если Вы клятвенно обещаете, что больше не будете вести передачи из Германии… И не будете совершать публичные действия, которые могут быть истолкованы как содействие нацистским целям. Ваша статья “Моя война с Германией” вызвала всеобщее отвращение».

Еще требовательнее, надсаднее звучит телеграмма от Леоноры от 4 июля: «Мой дорогой чего бы тебе это ни стоило – прекрати вещание». Были среди близких людей и такие, кто пытался вызвать к Вудхаусу жалость.

«Возьмите любую фотографию Плама Вудхауса до войны и сравните ее с фотографией, снятой в Силезии, – пишет верный Таунэнд в «Daily Telegraph». – И вы увидите, что́ с ним сделал немецкий лагерь. Прежде чем бросать в него камень, давайте попробуем войти в его положение. Поможем ему понять, что ради его же собственного блага, ради блага его родных и его страны эти передачи должны прекратиться…»[76]

Или же – защитить писателя, изобразив его человеком не от мира сего. Что, мол, взять с небожителя?

«Беда Пэлема Гренвила в том, – пишет всё тот же Таунэнд перед самым окончанием войны, 16 апреля 1945 года, секретарю клуба «Аллейн» Маккаллоку Кристисону, – что он всегда витал в каком-то надмирном пространстве, мало чем интересуясь, кроме самых тривиальных вещей – своих книг, своего дома, Далиджа, собак, семьи, пьес и – вынужден добавить – своих заработков».

Таунэнда можно понять, но вряд ли его доводы «защищали» школьного друга, предохраняли от обвинений, ведь из письма Таунэнда следовало, что Вудхаус – самый обыкновенный обыватель, которому до судеб отечества нет никакого дела.

О детской наивности Вудхауса не устают повторять и другие доброжелатели, они принадлежат ко второй категории слушателей – людей, Вудхаусу не близких, но также очень ему сочувствующих. Лорд Ньюборо, давний почитатель таланта Вудхауса, объясняет: «Пламми вообще не касаются земные дела». Известная писательница Дороти Сейерс, давно симпатизировавшая Вудхаусу, тоже пишет о «внежизненности» писателя и напоминает одну немаловажную вещь, которая могла бы в создавшихся обстоятельствах сыграть писателю на руку. В 1940-м, – вполне справедливо замечает Сейерс, – ни Вудхаус, ни гораздо более политизированные и осведомленные англичане, тем более – американцы, еще не знали всей правды о нацистских концлагерях, а потому неблаговидный поступок Вудхауса тем более заслуживает снисхождения.