"Москва, спаленная пожаром". Первопрестольная в 1812 году - Александр Васькин

Он, пришпорив лошадь, закричал: en avant! (вперед! – А.В.) – и поскакал на целившегося в него: наш горе-герой бросил ружье и мигом юркнул в отворенную калитку на двор. При сем должно заметить, что над низкой калиткой была толстая бревенчатая перекладина – уланская лошадь, расскакавшись, вскочила в калитку, но всадник, ударившись животом о перекладину, полетел с нее. Улан после сильного ушиба с трудом поднялся на ноги и, скорчившись, ворча что-то сквозь зубы, взял за повод лошадь и, едва передвигая ноги, пошел с места поединка, часто оглядываясь назад, как бы боясь преследования пьяного ратоборца.

Смеркалось. Темный покров ночи распространился над плененной Москвой: наступила ничем не нарушаемая тишина. Победители и побежденные, опасаясь возмутить общее спокойствие, находились в тревожном положении: первые, овладев столицею, в радостном упоении мечтали об ожидавшей их славе и наградах за геройские подвиги, вторые с ужасом, в отчаянии страшились будущих бедствий».[108]

Отметим: слово тишина встречается очень часто в описании «последнего дня Москвы». Но ведь в такие трагические дни на Руси принято звонить в колокола. А дело в том, что архиепископ Августин запретил колокольный звон еще в период эвакуации Москвы (для предотвращения паники), для чего веревки у колоколов обрезали, а сами колокольни заперли.

Тишину французы пытались разбавить музыкой: «Внезапно, в начале пятого часа, послышалась музыка; мы с отцом выбежали на крыльцо и увидали по левой стороне Арбатского бульвара идущую пехоту. «Это французы», – сказал отец. Когда они приблизились, я увидал, что они в синих мундирах, а не как наши русские – в зеленых. Шло их очень много; они повернули направо по Никитской, в направлении к Кремлю. Они меня нисколько не заинтересовали, не были ничем замечательны. Когда они прошли, то вдруг, в другом направлении – от Поварской, пошла кавалерия; эта меня изумила. Подобного войска я не видывал: огромные, светло-гнедые лошади, на которых сидели огромные всадники в блестящих желтых металлических латах, с блестящими, также желтыми, шишаками на голове, с длинными конскими хвостами. Они ехали мирно, не имели никакого оружия в руках.

Музыкант пеших гренадеров императорской гвардии Наполеона. 1810 г.

Это были кирасиры, те самые, которых мы, мальчишки, впоследствии называли беспардонными. Почему так – не знаю», – припоминал Федор Беккер. Добавим, что беспардонными кирасир прозвали за то, что они грабили без французского слова «пардон», которое обычно произносили представители других полков.

Французы вскоре все же пробудились от состояния анабиоза: «Вдруг, среди этих размышлений, которым благоприятствовал медленный шаг лошадей, раздались выстрелы. Колонна остановилась. Последние лошади еще находились вне города, но центр колонны уже вступил в одну из самых длинных улиц города, а голова касалась Кремля. Ворота крепости казались запертыми, а из-за ее стен доносился какой-то свирепый рев. Несколько вооруженных мужчин и женщин, отвратительного вида, показались на ее стенах.

Они были пьяны и изрыгали ужасные ругательства. Мюрат обратился к ним со словами мира, но все было напрасно. Надо было пробить ворота пушечными выстрелами. Волей-неволей пришлось проникнуть в толпу этих бездельников. Один из них чуть было не бросился на Мюрата и пытался убить одного из офицеров. Думали, что достаточно будет просто обезоружить его, но он опять бросился на свою жертву, повалил ее на землю и хотел задушить. Когда же его схватили за руки, то он пытался кусаться. Это были единственные московские жители, которых нам оставили, по-видимому, как дикий и варварский залог национальной ненависти.

Однако все же можно было заметить, что в этих взрывах патриотической ярости не было единства. Пятьсот новобранцев, забытых на площади Кремля, спокойно смотрели на эту сцену. После первого же требования они разбежались. Несколько далее повстречался обоз со съестными припасами и эскадрон, сопровождавший его, тотчас же побросал оружие. Несколько тысяч отставших и дезертиров неприятельской армии добровольно отдались в руки нашего авангарда, который предоставил следовавшему за ним корпусу подобрать их, а тот предоставил другому отряду, и т. д. Таким образом, они остались на свободе среди нас, пока, наконец, начавшийся пожар и грабеж не указал им их обязанностей и не объединил их в общем чувстве ненависти, заставив вернуться к Кутузову», – писал Сегюр.

Вид на Москву с балкона Кремлевского дворца в сторону Москворецкого моста. Худ. Л. Габриэль по оригиналу Ж. Делабарта. 1797 г.

Еще одно занятное обстоятельство, кажущееся нам самым невероятным сегодня, заслуживает своего внимания. Многие москвичи, неизвестно, с какой стати надеялись, что город будет спасен от французов… англичанами:

«2-го сентября 1812-го года пред вступлением неприятеля в Москву были распущены в массах среднего сословия жителей ни на чем не основанные нелепые слухи (вероятно, от гр. Ростопчина в видах сдержанности населения и особенно распущенных фабричных), что якобы скоро должны прибыть к нам вспомогательные английские войска; чему простодушно тогда верили и неглупые, на первый взгляд, люди… Вследствие такой настроенности вступающих французов многие приняли за англичан-союзников», – рассказывал купеческий сын Егор Харузин историку Михаилу Погодину в 1872 году.[109]

Мнимых англичан решили встретить хлебом-солью и даже маслом:

«Владелица дома (существующего и теперь на своем месте, против Рождественского монастыря), где жили наши родные и где мы с матушкой были захвачены, поспешили с такой радости отличиться гостеприимством, выславши с своим сыном и служанкою за ворота двора два горшка с маслом и с полдюжиною хлебов. Следовавшие мимо французы, видя такую любезность, спешились и начали хватать подаваемые им помазанные маслом ломти хлеба; к ним присоединились прочие их товарищи, и припасы угощенья мгновенно были вырваны из рук угощателей, которые едва успели убраться на свой двор и закрыть ворота. Но разлакомившиеся вояки, покончивши с горшками, недолго думая, перелезли через забор и покушались было войти в дом, чему, однако ж, воспрепятствовала наступившая темнота и обманчивая особенность дома, стоящего на крутом косогоре; с переднего фасада он двухэтажный, а пройдя боковой стороной к задней его части, – вход во второй этаж без лестницы. Французы несколько раз входили в сени второго этажа, но, предполагая лестницу, забирались только на чердак. Итак, побродивши безуспешно, оставили нас на этот раз в покое».