"Москва, спаленная пожаром". Первопрестольная в 1812 году - Александр Васькин

Дом Ростопчина облюбовал генерал Лористон, которому вскоре предстоит униженно просить мира у Кутузова. А еще до Лористона, не получившим приказа разместиться в ростопчинском доме солдатам, тем не менее, было позволено поживиться там всем необходимым, чем они немедля и воспользовались. Прежде всего, потрепанных и изголодавшихся французов интересовала еда. И вскоре площадь перед домом уже напоминала базар, только вот продавцов на нем не было, а лишь одни покупатели: «Площадь была покрыта всякой всячиной, чего только душе угодно; тут были разных сортов вина, водка, варенье, громадное количество сахарных голов, немного муки, но хлеба не было».[112]

Все перечисленные продукты лились на площадь как из рога изобилия. Сколько бы ни пребывало новых голодных солдат, вместо уже наевшихся, всем хватало еды. Интересно, что тот же сержант Бургонь, пришедший к особняку Ростопчина на следующий день, вновь был поражен открывшейся ему картиной: «Вся площадь была усеяна лакомствами, каких только душе угодно – винами, ликерами, в большом количестве; был небольшой запас свежего мяса, много окороков и крупной рыбы, немного муки, – а хлеба не было». Отсутствие хлеба французской сержант отметил дважды, значит, действительно, хлеба в Москве не хватало. Да и откуда ему было взяться, если все ближайшие мельницы были выведены из строя.

Усадьба И.Р. Баташева (ныне Яузская больница)

Дом Мамонова (ныне Мамоновский переулок, дом 7, Глазная больница) занял «вице-король Италийский» и пасынок Наполеона принц Евгений Богарне. Маршал Мортье обживал усадьбу В.П. Разумовской на Маросейке (совр. дом 2/15). На Девичьем поле в доме Всеволожских обосновался генерал Компан, командир дивизии из корпуса Даву.

В последующие дни французы были озабочены все той же проблемой поисков пропитания. А когда все сгорело, они вынуждены были прямо на улицах печь себе оладьи из муки, обнаруженной в московских амбарах.

Известно, что почти половина наполеоновской армии состояла из представителей самых разных национальностей. В старую русскую столицу пожаловали граждане почти всех европейских стран. Порывшись в кладовых дворянских особняков, разноплеменные оккупанты и обрядились соответственно: «Наши солдаты были одеты кто калмыком, кто казаком, кто татарином, персиянином или турком, а другие щеголяли в дорогих мехах. Некоторые нарядились в придворные костюмы во французском вкусе, со шпагами при бедре, с блестящими, как алмазы, стальными рукоятками».[113]

Фузилер линейной пехоты французской армии. 1812 г.

Вступив на московские мостовые, французы удостоились и скупых знаков женского внимания: «В ту минуту, как остановилась колонна, мы увидали трех дам, выглядывающих из окна нижнего этажа. Я очутился на тротуаре, вблизи одной из этих дам; она подала мне кусок хлеба, черного, как уголь, и перемешенного с мякиной. Я поблагодарил ее и в свою очередь подал ей кусок белого хлеба, полученный мной от тетки Дюбуа, маркитантки нашего полка. Дама покраснела, а я засмеялся; тогда она, не знаю зачем, тронула меня за рукав и я продолжал путь».[114]

Не стоит, однако, думать, что москвичи встретили непрошенных гостей хлебом-солью. Как только начались первые пожары, оккупантам пришлось столкнуться с ожесточенным сопротивлением оставшихся в городе москвчией. Сержант Бургонь вспоминает, как в составе французского патруля числом в пятнадцать человек его отправили на разведку в загоревшийся дом. Не успели они подойти близко к зданию, как были встречены оружейным огнем. Удивительно, что французы подумали, будто это стреляют их же пьяные однополчане, ошалевшие от такого огромного количества бесплатного спиртного. Отрезвление пришло в тот миг, когда один из патрульных был ранен. И тогда французы решили «поближе рассмотреть, в чем дело». Они приблизились к горящему дому, откуда раздавались выстрелы и, взломав ворота, столкнулись стрелявшими. Это оказались девять дюжих молодцов, вооруженных копьями и ружьями. Завязался неравный бой:

«Мы первым делом уложили на месте троих, первых подвернувшихся нам под руку. В одного капрала попал удар пикой между кожаной амуницией и одеждой; не чувствуя себя раненым, он схватил пику своего противника, бывшего несравненно сильнее, так как у капрала только рука была свободна, в другой он принужден был держать ружье; поэтому он с силой был отброшен к двери подвала, не выпуская, однако, из руки древко пики. В эту минуту русский упал, сраженный двумя ударами штыком. Офицер своей саблей отсек кисть руки у другого русского, чтобы заставить его выпустить пику, но так как тот еще угрожал, то его живо усмирили пулей в бок и отправили к Плутону.

Тем временем я с пятью солдатами держал остальных четверых, еще остававшихся у нас противников (трое улизнули) до того тесно прижатыми к стене, что они не в состоянии были пустить в дело своих пик, при малейшем движении мы могли проткнуть их нашими штыками, скрещенными у их груди, по которой они били себя кулаками, как бы для того, чтобы бравировать нас. Надо прибавить, что эти несчастные были пьяны, – напившись водки, которую предоставили им в волю, так что они были точно бешеные. Наконец, чтобы покончить скорее, мы принуждены были поставить их в невозможность сражаться».

Последнее словосочетание на редкость выразительно: «Поставить их в невозможность сражаться», что значит просто убить. Но всех убивать было бы очень непредусмотрительно, ведь кто-то должен был стать проводником для французов по Москве. Добровольцев нашлось немного. Поэтому на роль проводника пришлось брать людей из все тех же колодников: «Мы не сделали ему никакого вреда, но удержали при себе, чтобы он мог нам служить проводником. Он был, как и другие, отвратителен и безобразен, – каторжник, как и прочие; на нем был овчинный тулуп, подпоясанный ремнем».

Пользоваться услугами таких вот проводников было даже опасно, потому как неизвестно, куда еще мог завести московский Иван Сусанин. Проблема была и в том, что французы и пойманные ими на улице проводники разговаривали на разных языках. Они могли общаться лишь жестами. И потому проводников использовали для того, чтобы тащить французских солдат, раненых москвичами-партизанами.

Пленные русские солдаты, то тут, то там по одиночке попадавшиеся французам, также не хотели объяснять, как ориентироваться в Москве. Хорошо уже было то, что их удавалось уговорить разоружиться: «Весь вечер и всю ночь наши патрули только и делали, что приводили нам русских солдат, которых находили в разных частях города – пожар заставлял их вылезать из своих сокровенных убежищ. Между ними было два офицера, один из армии, другой из ополчения; первый беспрекословно позволил себя обезоружить, т. е. отдал свою саблю без возражений и попросил только, чтобы ему оставили золотую медальку, висевшую у него на груди; но второй, человек совсем еще молодой и имевший на себе, кроме сабли, пояс с патронами, ни за что не соглашался дать себя обезоружить, и так как он очень хорошо говорил по-французски, то объяснил нам, в виде довода, что принадлежит к ополчению; но, в конце концов мы убедили его повиноваться».