Однажды ночью в августе - Виктория Хислоп

ним и произошло. Он был убит в ходе восстания заключенных, и его имя просто не попало в списки погибших.

Но как только она собралась высказать свое предположение вслух, надзиратель внезапно прекратил поиски и захлопнул ящик с папками.

– Я понял! – воскликнул он с воодушевлением. – Я знаю, в чем дело!

Он повернулся и наклонился к Марии, приблизив к ней лицо почти вплотную. Женщина вздрогнула, когда ей в нос ударил запах табака.

– Я только сейчас вспомнил! Его же перевели.

Мужчина выпрямился и не спеша двинулся к шкафу, стоявшему в другом углу. Мария почувствовала такое облегчение, что на какое-то время утратила дар речи. Ее злила медлительность надзирателя – ведь с каждой минутой ей оставалось все меньше времени для разговора с Андреасом. Мария вспомнила обо всех тех женщинах, что ждали снаружи. Из-за халатности этого офицера они могли вообще не увидеться сегодня со своими близкими.

В конце концов надзиратель нашел досье Андреаса.

– Вот ты где. – С этими словами он выудил из шкафа нужную папку. – В другом крыле.

Мария и не подозревала о существовании «другого крыла», но обрадовалась, что Андреаса не перевели в другую тюрьму.

– Гамма десять, – сказал надзиратель молодому охраннику, ждавшему у двери. – Отведи эту прокаженную в гамму десять.

Слова больно ужалили Марию. Ей потребовалась вся ее воля, чтобы никак не отреагировать на них, и, к счастью, удалось не уронить своего достоинства. Она ненавидела надзирателя всей душой – такого сильного отвращения в ней не вызывал больше ни один человек.

Мария встала и поспешно покинула помещение вслед за охранником. Она старалась не отставать от своего проводника – куда бы Андреаса ни перевели, это место располагалось значительно дальше от комнаты для свиданий, чем его прежняя камера. Женщина старалась не смотреть на жалкие постройки, мимо которых лежал ее путь, и все же заметила несколько лиц, выглядывающих из зарешеченных окон. На этих лицах она успела прочесть выражение гнева, печали и любопытства.

Наконец они подошли к зданию, которое выглядело новее остальных. В его коридорах витал запах свежей краски. Охранник открывал одну дверь за другой. Марии все они показались одинаковыми, и она поразилась его способности выбирать из связки ключей подходящий, почти не задумываясь, – у этих дверей не было абсолютно никаких опознавательных знаков.

Они прошли почти до самого конца коридора. С каждой стороны насчитывалось по тридцать дверей. Мария решила, что все это – камеры заключенных. Но сколько мужчин находилось в каждой из них, она могла лишь гадать. Однако хорошо было уже то, что повсеместная вонь экскрементов в этом новом корпусе перебивалась запахом эмульсионной краски.

Охранник остановился у предпоследней камеры и открыл маленькое окошко в двери, чтобы заглянуть внутрь.

– Вот тот, кто тебе нужен, – сказал он. – У вас пять минут, а затем я вернусь. Вроде бы он больше незаразен.

Охранник захлопнул окошко и вновь безошибочно вытащил из связки нужный ключ.

Дверь распахнулась. Мария, вся трепеща, вошла в камеру, и ключ повернулся в замке у нее за спиной.

В камере стояла кровать, на ее краю сидел Андреас. Голова его была обрита, а рубашка на нем сияла такой же белизной, как свежеокрашенные стены.

Марию потряс не столько внешний вид ее зятя, сколько тот факт, что она оказалась с ним наедине в комнате размером три на четыре метра. Она попала в камеру одиночного заключения? Андреас был за что-то наказан?

– Мария! – Андреас встретил ее взглядом, полным изумления, который женщина помнила еще с самого первого своего визита в тюрьму.

– Мне так жаль… – тут же извинилась она. – Мне так жаль, что я не смогла приехать раньше.

Мария почувствовала некоторую неловкость, извиняясь перед убийцей сестры, однако ее слова были искренними. Она сильно сожалела о столь долгом перерыве в их встречах.

– Я получил твою записку, – сказал Андреас. – Ужасно, что ты болела так сильно и так долго. Просто ужасно. Я очень надеюсь, что ты подхватила эту заразу не здесь. В этом месте полно микробов.

– Уверена, что болезнь никак не связана с моими визитами к тебе, – солгала Мария. – Но я рада, что ты получил мою записку. Запрет на свидания с заключенными долго не снимали…

– Да. Я подумал, что его могут никогда не снять, – сказал Андреас, предлагая Марии сесть.

Помимо кровати, в камере имелся небольшой столик и стул, аккуратно задвинутый под него.

На полу, выложенном плиткой, не было ни пятнышка, постельное белье выглядело чистым, а в самой камере едва уловимо пахло каким-то дезинфицирующим средством. Мария подумала, что такие условия одобрил бы даже ее муж.

– Итак… – Она не знала, с чего начать.

Впервые им с Андреасом дали возможность нормально поговорить. Все предыдущие их беседы сводились к нескольким коротким вопросам и ответам, которые приходилось выкрикивать, чтобы перекрыть шум, стоявший в комнате свиданий. И вот теперь они оказались лицом к лицу в полной тишине.

– Спасибо, что пришла, Мария.

– Да что ты, это… это… – Мария запнулась в поисках подходящего слова.

Сказать «это мне в радость» значило солгать. «Это мой долг» – тоже было не очень похоже на правду. Женщина замолчала, не зная, как закончить фразу. Андреасу же явно не терпелось о чем-то рассказать. Он больше не был тем равнодушным, холодным гордецом, который женился на ее сестре. Прежде Андреас держался крайне надменно и со всеми, кроме своего отца, общался свысока. Сейчас перед Марией был совсем другой человек.

– Благодаря тебе моя жизнь полностью изменилась, – очень серьезно начал он, чем сильно смутил свою собеседницу. – Теперь я получаю письма от отца! После твоего последнего визита ко мне он пишет каждый месяц. К сожалению, нам не разрешают оставлять письма у себя. Но они все изменили. – (Мария не поняла, что Андреас имеет в виду.) – Вначале он писал мне о своем гневе, горе, унижении. Я прекрасно понимал его. По крайней мере, мне так казалось. Затем отец признался, что они с матерью почти не говорили обо мне после той ночи. Это был их способ справиться с навалившимся на них горем. Он очень ясно дал понять, что я разбил сердце матери. В том, что она умерла, был виноват именно я. Ольга уже писала мне об этом, но услышать подобное от отца было в тысячу раз хуже. Его первые письма сделали мое пребывание в этом жутком месте еще более невыносимым, если такое вообще возможно… Я стал их бояться. Иногда я даже не хотел их открывать. Я винил во всем тебя, Мария, потому что понимал: отец начал мне писать после того,