Плач по уехавшей учительнице рисования - Майя Кучерская

– Меня?

– Тебя! И всех, кого видит. Смотри.

И он снова говорил мне названия, и все, кого он называл, в то мгновение, когда слышал свое имя, даже произнесенное совсем тихо, вдруг улыбались.

Ландыши, застенчиво потупив головки, вскинув пышные прически, розы, колокольчики, тихо брякая. Лилии, дочки тигров, пестрели, васильки синели, нарциссы вытянулись над зеркальным прудом, в пруду плыли желтые и белые кувшинки, на их листьях ужи и лягухи играли в салки. Жасмин сыпал душистым снегом. Но один стоял в стороне.

– А это кто?

– Это чертополох, он любит уединение и живет поодаль. Это все понимают и не беспокоят его понапрасну…

Благоухание все плотнело, цветные ленты ароматов текли и пеленали меня все крепче, я дышал и не мог надышаться, но тут в глаза брызнул белый-пребелый свет, это жасмин хулиганит, да?

Доброе утро!

Мама. Как я рад, что вижу тебя, – еще немного, и я сам превратился б в цветок, глазок Анюты.

4

Я не знал, когда ко мне снова явится мой Няня, я знал только, что он придет, когда мама уже произнесет: «Баю-бай. Спи, крокозюля».

И я спал, а потом видел светлое утро, но бывало, видел и Няню.

Он снова нес меня на прогулку. Сад был огромный, ни разу мы не были там, где до этого были. Няня сказал мне, что это только малая часть. Что один сад переходит в другой, есть сады и выше и дальше, но во всех побывать невозможно, потому что Сад – безбрежен. Ему нет конца, как и здешним озерам дна, морям границ, ручьям окончания.

И я все смотрел и смотрел. В одних местах было безмолвно, тихо, в других все было в движении. Цветы бросали в нас венки ароматов, в столпах света порхали бабочки, наперерез им неслись стрекозы, деревья перекидывались радугами, на них усаживались передохнуть птицы. И опять Няня меня знакомил. Жаворонки, дрозды, овсянки, аистов целое стадо, цапля, выпь, серый гусь, рябчик, кукша, сойка, вальдшнеп, кукушка. И все они пели, но не как на земле – это опять был немного «моцарт», и так, что хотелось, чтобы это никогда не кончалось. Пение меня топило в себе, пока Няня снова не шептал мне на ушко: зяблик, щуп, пеночка, перепелка. А вот и павлинихи с ослепительными веерами, и горлицы, и попугаи! И еще какой-то красивый воробушек в алых перьях, с желтой полоской на шее, бирюзовой шляпкой – Няня не сказал, как его точно зовут.

Рядом летали другие Няни – юноши, девицы, но иногда и бабули, дедули – все в златотканых, голубых, сиреневых, мандариновых, нежно-лиловых одеждах. Кто-то был в очках и с бородой, как мой папа, кто-то длинноволосый, как мама, кто-то с арфой, кто-то с подзорной трубой, кто-то нес под ручку корзину свежесорванной земляники, кто-то был с остроконечным мечом-лучом. Потому что и свет здесь умел становиться плотным, вода летучей, облако делаться тяжелее камня, деревья испаряться розовой дымкой утра.

5

Был здесь и кто-то еще, не только Няни, мелькали чьи-то веселые тени, но словно за тонкою пеленою. Мой Няня сказал мне: «Трудно видеть то, чего не можешь постичь».

Я спросил:

– А где твоя мама?

Он сказал:

– Взгляни, что ты видишь?

Я видел свет, и от этого света всем бабочкам и красным в черную точку коровам, всем пташкам и Няням с корзинами яблок, пингвинам, фазанам, козявкам… было так хорошо! Будто на всех на них смотрит их мама. И немного щекочет их своей длинной челкой.

– То, что ты видишь, – сияние Начального света, это горит Незаходимое Солнце. Оно-то и смотрит на нас, и все мы – его дети. И сам ты, и твоя мама.

– А папа?

– И папа, и баба Нина, и котик, и голуби, и воробьи.

– А что если Свет погаснет?

Но Няня только прижал меня к себе покрепче, поцеловал в лоб и проговорил, глядя мне прямо в глаза:

– Главное, ничего не бойся. Этот Свет никогда не погаснет, Он – надежда и неизреченная милость.

Няня тпрукнул мне в самый живот, так иногда делала мама. А это и была, оказывается, мама. Я хотел есть! Очень-очень, я же так нагулялся сегодня, мама. Ты долго-долго кормила меня. Папа смотрел, и я ощущал его затылком, потом папа дул мне в затылок немного, чтобы я больше маму не ел и остановился. Он мне не мешал, и я все равно ел маму. Потом мы долго еще играли с папой в мячик. Котик тоже играл. Я смеялся.

6

Я лежал один и видел там облака чистые-чистые, в тихом рассвете, и знал: «Няня – рядом и скоро придет». Тут я расслышал плеск внизу, может быть, на дне двора, под нашим окном – так плавники раздвигают воду. Небо подернул сумрак. На нем появилась темная-темная, фиолетовая туча, из тучи выплыл черно-фиолетовый ерш с горящими красными глазами. Он ужасно пах. Тинистой гнилью. Я закрыл глаза, но в ответ он стал только больше. И глаза разгорелись ярче.

Ему не хватало. Ему всегда было нужно еще. Он так и дымился неудовлетворенностью цвета тучи. Желтоглазый, с плавниками, отливающими в топкую зелень, он медленно, упрямо плыл на меня. Чтобы проплыть меня насквозь и оставить дыру, а потом всю жизнь будет кровоточить эта черная рана, эта прорубь «еще!», «не хватает!».

Я заплакал. Ерш ответил мне: «Сейчас продырявлю тебя, малявка!» И раскрыл рот пошире, а там оказались острые мелкие зубы! И жег, жег мне лицо глазами.

Мама! Как я кричал! И ты прибежала. Ты взяла меня на руки, дала сисю. Я не хотел! Я боялся! Тогда ты стала ходить со мной, качать меня. И ты пела про волчка, твою любимую песню, что он ни за что никогда не придет ко мне! «Этот серенький волчок ни за что к нам не придет!» И ерш застыл. Остановился. Ему не понравилось, как ты меня сильно любишь. Он больше не плыл, замер. Но не исчез. А ты все качала меня и пела. Потом ты устала и перестала петь. Ерш сразу же снова поплыл, разинув пасть. Я опять закричал, и ты снова меня качала. Он не плыл, ты садилась, он плыл – я кричал. Ты качала и пела. А потом ты села со мной на стул и заплакала горько-горько.

– У меня нет больше сил! Понимаешь, у меня нет больше сил!

И закричала:

– Я не могу больше тебя качать! Я качаю тебя с пяти утра, а сейчас уже восемь. В десять придет бабушка Нина, но до этого я умру.

Ты впервые кричала на меня, мама… Вот что сделал с нами фиолетовый ерш.

Потом ты сказала: «Прости».

И уложила меня в кроватку, и ерш поплыл снова, но я уже не мог кричать от усталости и неподвижного страха.

Ты сказала:

– Спасибо тебе, мой мальчик, спасибо, что ты не кричишь больше.

Ерш раскрыл свою пасть, он был уже у самой кроватки! Но тут я увидел Няню. Няня мчался из неба быстрей, быстрей и мечом-лучом обоюдо-острым пронзил огнеглаза. Он порвался в мутный дым и вонь. Стало очень вонюче.

А ты сказала:

– Господи, чем тут так пахнет? Неужели ты пукаешь так? Значит, это все же животик. Надо срочно вызвать врача.