Архив потерянных детей - Валерия Луиселли

заноза. Она плачет, она захлебывается плачем, точно потеряла руку или что-то сломала.

Я занозилась сагуарой! – настаивает девочка.

Я поворачиваюсь к ней со своего места, слюнявлю кончик пальца и мягко прижимаю к девочкиной ступне, где засела – скорее всего, выдуманная – заноза. Ступня мягкая и нежная, и, пока я прижимаю к ней палец, мне вспоминается потерянный мальчик, как его во дворе-отстойнике врачевала молоденькая девушка.

Ответ на мой имейл приходит около полудня, когда мы покупаем кофе и соки на заправке всего в нескольких милях от Розуэлла. Адвокат пишет, что не знает точного времени вылета, хотя думает, что после полудня, и подтверждает нашу дедукцию: самолеты вылетают из муниципального аэропорта Артижи. Я сверяюсь с картой. Это всего в сорока милях южнее Розуэлла. Если вылет назначен после полудня, мы легко успеваем вовремя доехать до места.

ПЕРЕМЕЩЕНИЯ

Мы мчимся к аэропорту рядом с Артижей, а я тем временем слушаю по радио местные новости, о депортируемых детях – ничего. Я выключаю радио и теперь слушаю, как наши дети играют у себя на заднем сиденье. Их игры в последнее время стали более жизненными, сюжетно сложными и убедительными. Детям дано мало-помалу преобразовывать атмосферу вокруг себя. Дети куда восприимчивее взрослых, их хаотическая внутренняя жизнь все время просачивается наружу, придает зыбкость всему, что реально и прочно. Нет, в одиночку ни одному ребенку не изменить мирка, который вокруг него поддерживают и наполняют увеселениями взрослые. Зато двоих детей вполне достаточно – достаточно, чтобы разрушить реальность этого мирка, сорвать с него покровы и дать населяющим его вещам засиять их собственным, иным, чем прежде, внутренним светом.

Я на время стушевываюсь и позволяю их голосам заполнить пространство салона и пространство в моей голове. Они затеяли словесную хореографию, в которой выделывают па кони, самолеты и в придачу к ним звездолет. Я знаю, что их отец тоже слушает их, хотя весь сосредоточен на дороге, и гадаю, осознает ли он то, что мне очевидно, – чувствует ли, как наш рациональный, линейный, упорядоченный мир растворяется в хаосе детских речей наших мальчика и девочки. Мне любопытно и подмывает спросить его, может, он тоже замечает, что мир внутри нашей машины чем дальше, тем больше заполняется их мыслями, что его четкие очертания размываются с той же неспешной неотвратимостью, с какой дым затягивает тесную комнатушку. Не могу сказать, в какой мере мы с мужем навязали нашим детям наши истории, а они, в свою очередь, навязали нам их собственные истории и игры. По-моему, мы перезаражали друг дружку своими страхами, страстями и ожиданиями, как заразили бы вирусами гриппа, легко и просто.

Мальчик верхом на огромном коне и сейчас на скаку обстреливает отравленными стрелами агента пограничного патруля, а девочка скрывается от американских синих мундиров в колючих кустарниках (правда, на их ветвях поспевают плоды манго, и она отрывается от поедания одного, чтобы внезапно ударить по противнику из засады). После долгой битвы они дуэтом исполняют песню, воскрешающую убитого врагами мальчишку-воина.

Под звук их голосов меня осеняет, что это они, мальчик и девочка, рассказывают историю потерянных детей. Рассказывают всю дорогу, раз за разом рассказывают на своем заднем сиденье все три последние недели. А я не удосужилась повнимательнее прислушаться к ним. И побольше записывать их голоса. Голоса моих детей, должно быть, подобны птичьим песням, которые когда-то мой муж помогал записывать Стивену Фельду, птичьим песням, которые разносят эхо покинувших этот мир людей. Только в голосах наших детей и можно расслышать другие голоса, больше не звучащие в мире; навеки замершие голоса детей, уже не принадлежащих этому миру. Только теперь я понимаю, хотя, наверное, поздновато, что игры и реконструкции моих детей на заднем сиденье и есть единственный правильный способ рассказать миру о потерянных детях, заблудившихся, сгинувших по дороге на север, к границе. Вероятно, только голоса моих детей давали мне возможность записать звуковые метки, звуковые следы и эха, оставшиеся в мире от потерянных детей.

В голове крутится этот настойчивый вопрос:

Зачем вы прибыли на территорию Соединенных Штатов?

А зачем здесь мы? – недоумеваю я.

Что думаешь, ма? – вдруг спрашивает с заднего сиденья мальчик.

Ты прав, вот что я думаю. Там и правда никакой не «светлячок», а «бей или беги».

САМОЛЕТ

Мы съезжаем на щебеночную дорогу. Справа от нас тянется длинная затянутая сеткой ограда, по ту сторону на летном поле замер маленький самолетик, к единственной дверце приставлен трап. Самолет явно не рейсовый, но и не военный. А самый настоящий частный самолет («Это американский самолет, сделано в Америке»). Мы выбираемся из машины в густую, неподвижную духоту. Полуденное солнце обжигает наши головы. Девочка уснула на заднем сиденье, и мы оставляем две дверцы открытыми, чтобы салон хоть чуть-чуть продувался.

На поле ни души, разве что техник из наземной службы петляет по полю на машинке вроде гольф-кара. Диктофон при мне, и я засовываю его в левый сапог, предварительно включив на запись и убедившись, что микрофон высунут из-за голенища, готовый ловить звуки хотя бы поблизости от нас. Мы прислоняемся к машине в ожидании, что сейчас что-нибудь произойдет, – однако ничего не происходит. Муж зажигает сигарету и курит длинными нервными затяжками. Спрашивает, можно ли ему записать кое-какие звуки, уточняет, не буду ли я против. Я говорю ему: валяй, разве не за этим мы сюда притащились, в конце-то концов? Я наблюдаю за наземным техником, сейчас он слезает с сиденья, подбирает что-то с бетонного покрытия поля – камешек? монетку? обертку? – опускает в черный мешок, подвешенный сзади к его гольф-кару, снова залезает на сиденье и завершает свой маршрут, исчезнув в ангаре на правом краю летного поля.

Я прошу у мальчика бинокль, мне хочется получше рассмотреть самолетик на взлетной полосе. Он достает бинокль с заднего сиденья, заодно прихватывает свой поляроид и красную книжицу из моей коробки.

Мы с мальчиком переходим щебеночную дорогу и останавливаемся прямо у проволочной ограды. Я под себя подстраиваю бинокль. Металлические кружки окуляров обжигают кожу. Я навожу их на самолетик, но смотреть не на что. Пока я вожусь с биноклем, мальчик, насколько я слышу, готовит поляроид к съемке. Далее следует продолжительная пауза, это мальчик, задержав дыхание, старается поймать в фокус самолетик, затем тихо щелкает кнопка затвора и шуршат колесики, выталкивая готовый снимок из выходного окошка аппарата. Я рассматриваю в бинокль поле вокруг самолетика, ловлю в поле зрения птицу и слежу за ее полетом, пока она не исчезает из виду. Я вижу небо, у горизонта сползаются тучи, вижу одинокое деревце, вижу, как на дальнем конце взлетного поля над бетонным покрытием дрожит, испаряясь, воздух. Я слышу, как бормочет мальчик, стараясь не засветить снимок в ярком дневном свете, как шелестит страницами, закладывая между ними снимок для проявки изображения, и попутно гадаю, какие звуки ловит сейчас микрофон мужа, а какие не уловит – и они навсегда растают в воздухе. Я медленно обвожу биноклем летное поле, слева, потом справа, потом поднимаю его почти отвесно в незамутненную синь неба, затем опускаю, поворачивая к себе, пока поле зрения не заполняет размытый образ моих ног на щебенке. Слышу, как мальчик идет назад к машине положить на место фотоаппарат, и слышу, как хрустит под его шагами щебенка, когда он возвращается к ограде, возле которой я стою. Мальчик говорит, что тоже хочет посмотреть в бинокль, и я возвращаю его ему. Он приставляет кружки окуляров к своим глазницам и немного щурится, совсем как его отец, когда ведет машину.

Что видишь? – спрашиваю я.

Одни холмы, бурые, в дымке, еще небо, оно синее, и самолет.

Что еще? Вглядись повнимательнее.

Если я слишком вглядываюсь, мне жжет глаза. И появляются такие маленькие прозрачные штучечки, плавают по небу, небесные червячки.

Они не червячки. Врачи-окулисты называют их плавающими «мушками», а астрономы – суперструнами. Они нужны, чтобы связывать Вселенную в одно целое. Но что еще ты видишь, помимо суперструн?

Не знаю я, что еще.

Ну же, давай. Вот ты уже сколько лет в школу ходишь, а? Мог бы и постараться.

Он молчит и смотрит на меня, улыбаясь, признавая мою подначку, а потом старается, пожалуй, немного переигрывая, взглянуть на меня покровительственно. Он еще слишком мал, издевка и снисходительность идут ему примерно как костюм с чужого плеча. Он снова подносит к глазам бинокль и вдруг вскрикивает:

Мам, смотри! Вон туда смотри!

Я медленно веду взгляд по прямой, соединяющей точку между его глазами и вереницу крохотных фигурок, вытягивающуюся из ангара