Архив потерянных детей - Валерия Луиселли

подвешенного в петле на дереве. Их провожатый сказал им, что повешенный больше уже не человек, велел выбросить его из головы, не сметь молиться за него, он уже ничто, а только мясо для насекомых да кости для зверей. Он сказал детям, пеняйте на себя, коли ошибетесь или невпопад дернетесь, тоже тогда станете ничем, мясом да костями, трупаками, отрезанными бошками. И снова пересчитал их по головам. Сам себе проорал команду: «Лейтенант, счет по головам! Сосчитать покойников!» – и сам себе ответил: «Есть, сэр!» – и начал пересчитывать их, шлепая по головам, когда называл очередной номер: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь.

Здесь ма прервала чтение и сказала: может, лучше она почитает нам что-нибудь другое? Но ты уже заснула, а я не хотел, я сказал: нет, ма, читай дальше, все равно она уже спит. А я совсем почти взрослый. В комиксах и тех больше жестокостей, чем в этой книжке. Тогда она снова прокашлялась и продолжила:

Пока они на крыше вагона проезжали джунгли, все семеро, стараясь заснуть и одновременно боясь заснуть, до них долетали байки и слухи. «Полон бандитов и убийц», – переговаривались люди. Всем «вырежут… сердце, на конец копья насадят», – говорила женщина, ехавшая на крытом вагоне. «Одному вырвали оба глаза и все имение отняли», – говорили они. И еще говорили: «Местами осыпалась, там еще подмазана». Слова перелетали вдоль вагонных крыш быстрее, чем двигался сам поезд, и достигали семерых детей, и те старались не слушать этих слов, но слова сами лезли им в уши. Те слова жалили не хуже москитов, впрыскивали страшные мысли в их головы, заполняли их, заползали внутрь их тел через все поры.

Один мальчик, тот, что номер шесть, мальчик, чьи пальцы на ногах врачевала девушка с бадейкой, каждую ночь сворачивался зародышем и все дожидался сна. Он пробовал вспоминать своего деда, но старика больше не было даже в закоулках его мыслей, а с ним из мыслей исчезли и омары. Прежняя его жизнь постепенно стиралась. Он то сворачивался клубком, то плашмя раскидывался, обращая лицо к небу, крутился и ворочался, тщетно призывая сон. Тогда он пытался вспоминать мягкие руки девушки, вырезавшие кусачками сломанный ноготь на его ноге, вызывал в памяти ее черные глаза и представлял, что эти глаза смотрят на него сейчас, что ее голые руки осторожно касаются его тела, проникая в самые потаенные уголки. Но как он ни старался, его рассудок упрямо подсовывал ему другие клешни, не те, что у омаров, а огромные железные клешни зверюги, что ползла сейчас, ритмично покачиваясь, по железным рельсам.

Ночами дети не осмеливались слишком надолго закрывать глаза, а когда их глаза все же смыкались, сны о будущем никогда не являлись им, не показывали, что будет с ними дальше. Ничто, кроме джунглей и помимо джунглей, не могло нарисовать им их воображение, пока джунгли держали их своей цепкой хваткой. За исключением одной ночи, когда самый старший мальчик, мальчик семь, предложил им рассказать историю.

Хотите послушать одну историю? – спросил он.

Да, ответил кто-то из младших. Будь добр, да, расскажи. Дети постарше не сказали ничего, но тоже хотели послушать историю.

Хорошо, расскажу, но после, как расскажу, чур, вы все закроете глаза и будете думать о ней, о том, что она на самом деле означает, и не будете думать о поезде, о провожатом, о джунглях и вообще о чем-то.

Идет, сказал один. Ладно, сказал другой. Хорошо, да, сказали они.

Обещаете?

Они все пообещали. Все согласились.

Рассказывай, сказали они. Начинай уже.

Ладно, рассказываю, история такая: «Когда он проснулся, динозавр все еще был там»[83].

Никакая это не история, сказал один из старших мальчиков.

Ш-ш-ш, шикнула на него одна из девочек. Мы же обещали. Мы сами пообещали молчать и думать об этой истории.

Можешь рассказать еще раз? – попросил мальчик три, веки у него уже отяжелели и припухли.

Ладно, но только один раз, а после вы все молчок и засыпаете.

И пока мальчик три слушал, честно стараясь заснуть, он все глядел в ночное небо сквозь темноту листвы и все гадал, парят ли там, вверху, боги, где каким богам нам поклоняться? Он долго вглядывался в небо и усердно выискивал богов, но никаких богов там не было.

РОДНЫЕ ЯЗЫКИ

Я попросил маму прочитать еще одну главу, всего одну. Она сказала нет, она же предупредила, что прочитает только одну, на сегодня это все. Она ушла к себе на кровать и погасила свет. Я изо всех сил боролся со сном и только прикидывался, что сплю, а когда решил, что она наконец заснула, включил прикроватную лампу, взял книжку и открыл ее.

Из страниц выскользнул снимок, который я сделал сегодня днем, с самолетом, как он стоит на летном поле. Я стал вглядываться в снимок изо всех сил, как будто ждал, что сейчас на нем появятся дети, но они, конечно, не появились. На снимке, можно сказать, вообще ничего не было, только этот кретинский самолет, из-за чего я сильно расстроился. А когда закладывал снимок между страницами, ближе к концу книжки, я вдруг понял что-то очень важное, и было это вот что: все, что случилось после того, как я сделал этот снимок, тоже находилось внутри снимка, пускай никто не смог бы этого увидеть, кроме меня, когда я смотрю на снимок, и, может быть, тебя, но это в будущем, когда ты посмотришь на этот снимок, хотя самого того момента ты своими глазами не видела.

Потом я открыл книжку на начале и на этот раз сжимал ее покрепче, чтобы другие снимки не вываливались. Я прочитал первые несколько строк, которые уже слышал, когда мама читала их вслух, но которые я с трудом бы понял, если бы прочитал их сам:

(ЭЛЕГИЯ ПЕРВАЯ)

Раскрывши навстречу небу рты, они спят. Мальчики, девочки: губы растрескались, щеки шершавятся, потому что ветер хлещет по ним без передышки день и ночь. Они занимают собой все это пространство, застывшие, но теплые, уложившиеся рядком, точно новопреставленные покойники, вдоль металлической крыши вагона-гондолы. Мужчина, приставленный к ним провожатым, из-под полей своей голубой шляпы по головам пересчитывает детей – их теперь шестеро; семеро минус один. Поезд тихим ходом катится по рельсам параллельно железной стене. Дальше по обе стороны стены расстилается пустыня, и тут и там одинаковая. Вверху над ними безмолвствует ночь, темно-беспросветная.

ВРЕМЯ И ЗУБЫ

Я прочитал эти строчки раз, потом другой, потом еще другой и старался запоминать их, пока не решил, что понял их смысл. Как-никак я продвинутый читатель, уровня Z[84]. А ты еще не дотягивала даже до уровня А, потому что вечно путала B с D и еще G с P, и когда я показал тебе книгу и спросил, что ты видишь на этой странице, ты сказала не знаю, а когда я спросил, хотя бы что ты себе представляешь, глядя на нее, ты сказала, представляю, что все эти маленькие буковки прыгают и плещутся, как малышня у нас по соседству, когда открылся бассейн и нас пускали туда поплавать. Я снова и снова читал первую страницу в маминой красной книжке, пока не услышал, что с улицы доносятся шаги па, останавливаются у нашей двери, и потом ручка двери поворачивается, и тогда я бросил книжку на пол и прикинулся, что сплю, даже рот приоткрыл для убедительности.

ЯЗЫКОВЫЕ СВЯЗИ

Той ночью мне приснилось, что я убил кота и что потом ушел в пустыню, совсем один и без никого, и там хоронил кота по частям: хвост, лапы, глаза, усики. Потом раздался чей-то голос и спрашивал меня, были ли котом эти похороненные мной части кота. Но, разумеется, наяву я ничего подобного не делал, мне это лишь приснилось, и какое это было счастье, прямо камень с души свалился, что всего этого не было, но понял я это, только когда проснулся и вспомнил, что мы в городке под названием Трут-ор-Консекуэнсес.

ОБРАЗ ДЕЙСТВИЙ

На следующее утро мы с тобой проснулись спозаранку и вышли погулять во дворик мотеля, пока па с ма еще спали, и во дворе было полным-полно кошек, они дрыхли на скамейках, на стульях, под столиками, и при виде их я почувствовал себя немножко виновато, как будто взаправду убил кошку, а не мне это просто приснилось. Тогда я придумал игру, как мы спасаем кошек, и мы малость