Роза ветров - Андрей Геласимов

Сухой и скучной она предстала ему лишь на площади Нюторв перед зданием ратуши, колонны которой и портик еще за секунду до этого шептали ему о подлинно греческом величии, о славе Фемистокла[65], о Саламине[66] и о других великих морских сражениях, однако спустя эту самую секунду обратились в жалкую провинциальную пародию, нелепо пытающуюся копировать образцы древних.

— Что, простите? — переспросил он вице-адмирала. — В каком смысле транспорт?

— В прямом, господин лейтенант.

Литке уже входил в ратушу следом за гомонящей толпой датских официальных лиц, но вынужден был задержаться между колоннами. Невельской стоял на площади в такой степени неподвижно, что вице-адмиралу пришлось вернуться за ним и потянуть за рукав.

— Идемте, Геннадий Иванович. Они тут народ обидчивый. Даром что северяне.

Поднимаясь по широкой мраморной лестнице следом за датскими придворными на второй этаж, Литке развивал внезапно пришедшую ему мысль о превосходстве скандинавского темперамента над южным, а Невельской с каждой ступенькой пытался хоть как-то уложить в себе не просто поразившую, но почти уничтожившую его новость.

— Они ведь наследники викингов, — говорил вице-адмирал. — Как, впрочем, и мы с вами. У вас какое отношение к норманской теории?[67] Карамзин ее, кстати, очень приветствовал. Ну, да не суть… Мне северный норов видится более огненным, нежели средиземноморский. Все эти греки да турки — а! Только руками махать…

— Постойте, ваше превосходительство, — прервал его Невельской. — Как же вы говорите — транспорт? Я на купце разве туда пойду?

— Зачем на купце? — с готовностью пожал плечами Литке. — Военный транспорт. Хороший военный транспорт. Скажем, по типу «Сухум-Кале». Только его еще построить надо. Простой «Сухум-Кале» вам не подойдет. Вам похитрее суденышко нужно.

— Вот именно, что суденышко… — выдавил Невельской.

— Э-э, Геннадий Иванович! — развел руками Литке. — Вы погодите выводы делать. Задумайтесь лучше, что скажут наши с вами друзья — да хоть бы вот эти самые датчане, я уж не говорю про британское адмиралтейство, — если вы заявитесь в ничейные пока воды на пятидесятипушечном корабле в ореоле, так сказать, немеркнущей славы. Да от вас не то что мокрого места — клочка паруса потом не найдут! На любой наш фрегат, на любой линейный корабль англичане там выставят по десятку таких же — ищи вас потом, свищи. А на транспорт с гражданским грузом у них и слюна не выделит-с я. Не похожи вы будете, Геннадий Иванович, на хороший сытный обед.

— Как же я смогу свои задачи решать? Без пушек, без большой команды…

— А как получится, дорогой мой Геннадий Иванович, как получится. Это смотря по обстоятельствам. Мы ведь не англичане какие, чтобы с пушками кого-то захватывать. Насильно мил все одно не будешь. Поэтому вам главное — груз в Петропавловск доставить. А там уж, если время останется, то да, может быть… Ну? Вы меня понимаете?

Литке самым душевным образом улыбнулся и снова потянул Невельского за рукав.

— Идемте. У них на приемах свежей рыбой принято угощать. Это не наша с вами корабельная солонина.

В самом конце июня отряд русских кораблей под флагом вице-адмирала Литке благополучно вернулся в Кронштадт, а примерно через неделю после этого замечательного события матушку Невельского освободили из-под стражи. Еще неделю спустя сам он получил звание капитан-лейтенанта и денежную награду в размере жалованья в новом чине за полгода.

Когда Кате сообщили, что в приемной для посетителей ее дожидается дядя Владимир Николаевич, она испытала огромное облегчение. Чувство это не было связано ни с беспокойством за его судьбу, ни с желанием поведать о собственных горестях. Дядя ее, хоть и пребывал вот уже несколько лет в отставке, состоял все же при почтовом департаменте, и это его состояние, пусть и не самое почетное для послужившего Отечеству офицера, не содержало в себе ничего такого, что могло бы хоть сколько-нибудь серьезно ранить заслуженного дядюшку, за исключением разве что ранений, нанесенных его самолюбию. Положение самой Кати в Смольном институте тоже оставалось вполне сносным, поэтому, нет, чувство облегчения она испытала по причине совсем иной.

Вот уже три недели ее забрасывал посланиями Коля Бошняк, наказанный за самовольный уход с репетиции и не имеющий никакой возможности явиться в институт лично. В письмах его, разумеется, не было ничего чрезвычайного, за что классные дамы не пропустили бы их через отменную свою цензуру, и тем не менее Катю они тяготили. Ей казалось, будто она берет на себя некие обязательства уже просто одним фактом получения этих писем, но ответить на них, да еще с просьбою не писать боле, она сочла неловким и даже двусмысленным в ее положении поступком. Любой ответ устанавливал между нею и автором посланий определенную связь, тогда как она ничего в этом роде для себя не хотела. Милые Колины неказистые стихи про Летний сад, про скульптуры и про деревья уже заметно отвлекали ее от собственных повседневных задач, поэтому неожиданный приход давно не являвшегося на свидание с племянницей Владимира Николаевича весьма обрадовал Катю. Спускаясь по лестнице на первый этаж, она придумала, что попросит его заехать в Морской корпус, чтобы уговорить Колю не писать ей больше. Идеалом для нее давно уже были жены сосланных в Сибирь участников восстания 14 декабря, и она не представляла себе их читающими послания о деревьях, о птичках и о зеленой, как изумруды, траве.

Ожидая в просторной комнате свою племянницу, Владимир Николаевич время от времени косился на сидевшую у окна взрослую девушку, практически женщину, одетую тем не менее в платье воспитанницы института. Молодая эта особа сидела напротив маленькой и какой-то очень потертой старушки, явившейся, судя по мизансцене, к ней на свидание и болтавшей без умолку своим потертым старушечьим голосом, однако то, что происходило между ними, не было ни в какой степени разговором. Девушка не то что даже не слушала свою собеседницу — она как будто не знала о ее присутствии, и оттого все производимые старушкою звуки легко могли быть заменены никчемным поскрипыванием пола, или отдаленным щебетом птицы, усевшейся на дерево за окном, либо расстроенным шепотом двух других воспитанниц, горько жаловавшихся в дальнем углу комнаты своим родителям на отмену приема в Смольном и на то, что они слишком рассчитывали повидать своими глазами великого князя.