Шестнадцать деревьев Соммы - Ларс Миттинг

Я посидел еще с четверть часа. Оплатил счет. Не стал ее искать.

Что-то происходит, здесь и сейчас, что-то непонятное. Шетландские острова – не то место, где народ спешит из дома навстречу первому попавшемуся незнакомцу. А Гвен Лиск постаралась оказаться поблизости и якобы случайно появиться передо мной.

Я медленно шел по пустынным улицам Леруика. Поднялся к миниатюрной крепости, чугунные пушки которой были направлены в сторону набережной. В прежние времена они стояли на страже торговли сельдью, говорилось на освещенной прожектором табличке с норвежским и английским текстами. В кои-то веки погода стояла сухая, и я бродил по городу, заглядывая в витрины магазинов и рассматривая товары, выложенные так, чтобы над ними не властвовали ни море, ни непогода.

Город жил по старинным обычаям. Здесь продажей фотоаппаратов и пленок к ним по-прежнему занимались аптекари – пережиток того времени, когда люди сами смешивали реактивы для проявки.

Я шел и шел. Нашел гостиничку «Вечерний покой», куда дедушка заселился после похорон. Куда ни повернись, глаз падал на что-нибудь норвежское. Я думал, что в магазине «Faerdie-maet» торгуют полуфабрикатами («ferdigmat» по-норвежски) – так и было, но название означало «еда в дорогу», почти как на древненорвежском.

Половина лодок у причала носили древнескандинавские названия. «Nefja», «Hymir», «Glyrna»… Прошлое здесь было неизгладимо.

Со мной было так же. Что бы я ни делал, этого не забыть. Того, что я ношу французское среднее имя, не зная, откуда оно. Будто построенное мною обязательно окажется на чужой земле.

А вот и «Коммодор». Мой верный попутчик, покрытый синим лаком. Я вставил ключ в замок и собирался уже повернуть его.

Вот что я забыл.

Я быстро нашел дорогу к улице Сент-Суннива-стрит, где в квартире над парикмахерским салоном Агнес Браун сияла лампа.

Я постучал: в ответ ни звука. Дверь не заперта. Я приоткрыл ее и заглянул внутрь. Серый плащ, зонт… Резиновые сапоги дамского размера. Одежда одиноко живущего человека.

– Хэллоу, – позвал я, но за дверью с панелью из волнистого стекла ничто не шевельнулось. Откуда-то из глубины дома послышалась мелодия. Кто-то… напевал?

Миновав прихожую, я попал на узкую лестничную клетку. Крикнул: «Кто-нибудь есть дома?» Снова услышал пение – оно раздавалось с этажа, расположенного выше, где кто-то шлепал мелкими шажками.

Я поднялся наверх и попал в узкую кухню. Там пахло лимоном, посуда была только что помыта, и одинокая тарелка на сушилке еще не высохла и даже не остыла. Красный чайник на плите. Кружка с чаем на норвежской местной газетке «Мёре-Нютт» прошлой недели.

– Хэй! – попробовал я теперь позвать на норвежский манер.

Пение послышалось снова, теперь из-за стены на кухне. Псалом «Любовь Господа».

– Хэй! – повторил я еще громче и вернулся на лестничную клетку, откуда как раз юркнула в какую-то дверь шустрая старушка.

Может, уйти и вернуться назавтра? Хотя какой смысл – слух у нее лучше не станет.

Я пошел следом за хозяйкой и оказался на другой лестнице, еще более узкой. Вдоль стен там штабелями лежали старые журналы. Спустившись, я оказался в пустом подвальном помещении и через еще одну дверь вошел вслед за старушкой в большую комнату, где горел свет.

В лицо мне пахнуло пылью: передо мной располагался давно закрытый парикмахерский салон Агнес Браун. Отсюда он выглядел совсем иначе, чем с улицы, – оттуда я мог видеть только его отдельные уголки. Я очутился в интерьере, который уже видел раньше, – в каталоге парижской выставки ар-деко 1925 года.

Салон освещал ряд четырехгранных ламп, вроде уличных фонарей вдоль аллеи. Лампочки отбрасывали теплый свет через оранжевое стекло, украшенное выгравированными на нем тюльпанами на изогнутом стебле. Зеркала перед каждым из парикмахерских кресел отражали этот свет. Сначала показалось, что на полу сложным узором уложена плитка, но потом я разглядел, что это паркет, рисунок которого образовывали дощечки из разных сортов древесины.

Теперь свет упал на хозяйку. Длинные седые волосы, простое черное платье. Вокруг – флаконы с засохшим лосьоном для волос.

Старушка прошла мимо голубых фенов в угол, к столу, где стояли… шесть человеческих голов? Она продолжала мурлыкать «Любовь Господа». Посмотрела на головы, погладила парочку из них. Ее замедленности, сонливости как не бывало: она взяла что-то со стола и наклонила голову, как это делала Ханне, когда надевала сережку.

Женщина вставила в ухо слуховой аппарат, и тот запищал. Я стоял в полутьме, ожидая, пока она закончит возиться с ним. Тe шесть человеческих голов были гипсовыми, и на них надеты парики. Уложенные в прически героев черно-белых фильмов.

Тут хозяйка заметила меня. Застыла на секунду, шагнула ко мне и сказала по-норвежски:

– Эдвард. Так ведь вас зовут?

Она стояла посреди комнаты, так что со всех сторон ее окружал замысловатый рисунок паркета. Разглядывая меня, стерла пыль с одной из ламп с тюльпанами.

– Я пробовал звонить, – сказал я. – Из Норвегии. Но, может быть, вы не услышали.

Старушка рассеянно взглянула на телефонный аппарат.

– Иногда я спускаюсь к телефону. Позвонить сестре в Норвегию, она в Молёй живет. Или вызвать такси. А наверху я не хочу держать телефон.

– Почему же?

– Не люблю телефонных звонков.

Я вдруг понял, что тоже их не люблю.

– Это вы прибираетесь на его могиле? – спросил я, водя пальцем по выгравированному на лампе узору.

Женщина повернулась к гипсовым головам.

– Да, я.

– Я приехал узнать, что случилось в семьдесят первом году, – сказал я.

На это она ничего не ответила. На вид Агнес Браун было около семидесяти, и она все еще была красива, как бывает красива дорогая, но видавшая виды мебель.

– Я из Эрсты, – сказала вдруг хозяйка. – Профессию получила в Мольде. До замужества моя фамилия была Стурэйде. Вышла замуж за моряка из Леруика. Он погиб в сороковом. От торпеды.

– Это вы известили дедушку о смерти Эйнара?

Она кивнула.

– Дедушка недавно умер, – сказал я. – Я приехал рассказать об этом Эйнару.

– Я так и думала. Что пока Сверре не умрет, вы не приедете.

Я подошел к ближе к хозяйке. Спросил:

– А почему имя Эйнара значится по адресу Леруик сто восемнадцать в телефонном каталоге?

Браун словно не услышала.

– Как вы думаете, каково это, – сказала она, помолчав, – двадцать лет ждать звонка, который так и не раздался и к тому же не тебе предназначен?