Шестнадцать деревьев Соммы - Ларс Миттинг

Вот если бы нам сесть за стол вместе. Вдвоем. Эйнар и я.

Побродить здесь. Являя собой реальное воплощение наших представлений друг о друге. Разговориться или помолчать. Не изображать душещипательных сцен. Просто смотреть, как он курит свою утреннюю трубку, слышать, как проронит пару слов.

Даже после встречи Эйнара с мамой неуверенность в том, кто же ее настоящий отец, должно быть, мучила их. Но вчера вечером правда открылась одновременно мне и Агнес – свидетельские показания в ответ на самый насущный вопрос, ответ, опоздавший на двадцать лет.

Я нашел в себе место для них. Будто всю жизнь я жил в комнате, на стене которой бросались в глаза выцветшие прямоугольники с гвоздиками по центру, оставшиеся от когда-то висевших там фотографий. Теперь в обрамлениях появились лица. Изабель Дэро, Эйнар и мама. Рядом с Альмой, Сверре и отцом.

Мои родители были двоюродными братом и сестрой. Я не ощущал в себе никакого раздвоения, никакого стыда – только глубокую привязанность. Я знал, что никогда никому об этом не расскажу. Разве что, возможно, старому пастору. Больше никто не заслуживал этого знания, и никому и не надо было это знать.

А мне это не мешало. Наоборот, я чувствовал, как меня наполняет гордость. Кровная связь тянулась от меня и к церковным образам в Саксюме, и к парижской мастерской Рульмана. Но люди могли отнестись к этому по-разному. Я видел, как это бывает. Как злопыхатели длинными клювами долбят по вдруг обнажившейся болезненной, уязвимой точке, по самой сердцевине твоего достоинства.

Возможно, у дедушки были какие-то смутные подозрения. О том, что Эйнар может оказаться отцом Николь. Он наблюдал, как я, подрастая, становлюсь похожим на его брата, которого он терпеть не мог. Но я никогда не услышал от него дурного слова. Он знай себе пестовал посевные картофелины, которые не просто были в родстве друг с другом, но были друг другом.

Я продолжал косить траву и вскоре ощутил присутствие дедушки. Это он научил меня водить косой. Его горячие ладони поверх моих маленьких. Правильный замах, косовище из посеревшего дерева, сталь, срезающая траву и укладывающая ее ровными рядками.

Все они были тут, со мной. Сидели вокруг, наблюдая за мной. Я отметил, что мне хочется называть Изабель Дэро бабушкой, и, похоже, во мне как раз освободилось местечко для этого слова. Эйнар пока оставался Эйнаром, хотя и для него имелось не занятое никем слово.

Поужинав ирландскими сосисками грубой рубки, я убрал за собой, и до самого вечера дом оставался теплым и уютным. Я вставил новые батарейки в радиоприемник и слушал норвежское вещание на потрескивающей длинной волне.

В Восточной Норвегии ожидались затяжные осадки. Всем своим существом я почувствовал беспокойство. Слишком много влаги, и весь урожай картофеля может погибнуть от сухой гнили. Как лишнее напоминание об этом, зарядил такой частый дождик, что, казалось, капли выскакивают из моря. Анст было почти не видно, и я опасался, что так же льет и у меня дома.

Утром я встал засветло. Стоял полный штиль, море было плоским. Я на веслах дошел до Анста, уселся на горушке повыше и стал смотреть вниз на домик Гвен. Около девяти часов я заметил шевеление за занавеской. Она открыла дверь ясному дню, потянулась и вернулась в дом.

Я посмотрел на часы. Решил спуститься к ней, но не знал, как объяснить свой визит. Ведь Агнес Браун рассказала мне вещи, из которых можно было заключить, что Гвен не та, за кого себя выдает.

* * *

Когда Агнес закончила стричь меня, я встал с кресла, и мы поднялись к ней в квартиру. Она отдала мне хранившуюся у нее запасную связку ключей от Хаф-Груни и, как мне показалось, сделала это с облегчением. А еще рассказала, что Эйнар много лет разыскивал безымянного ребенка, не желая задумываться о тщете своих усилий и даже не зная того, что удалось выяснить нам, – что это был его ребенок. Почти тысяча детей родились в Равенсбрюке в течение войны, но, по расчетам Красного Креста, выжили всего десять-пятнадцать.

Я представил себе Эйнара. Весь день со струбцинами и столярным клеем, лицом к лицу с распятием, он приглушал свою боль, возрождая искусство в разрушенных церквях. Глаза в глаза с апостолами, рука об руку с Девой Марией, день за днем перед Иисусом. Невозможно было остаться неверующим.

Он действовал так же, как когда разыскивал Изабель. Чтобы отблагодарить его, священники писали для него письма. Он ездил по детским домам, разыскивая ребенка, родившегося в январе 1945 года. Но и сам понимал, что эти поиски бесплодны, так как если ребенок и выжил, то его, скорее всего, взяли в приемную семью и он ничего не знает о своем происхождении. К концу пятидесятых Эйнар все сильнее отчаивался. Из-за «холодной войны» стало сложнее получать въездные визы, границы закрылись, и он все больше времени проводил на Хаф-Груни, не находя покоя, в постоянном напряжении, бросая ненавидящие взгляды в направлении Дункана Уинтерфинча. Он оборудовал себе столярную мастерскую и зарабатывал на хлеб, сколачивая безыскусную мебель, которую принимал на продажу один магазинчик в Леруике.

– Но где ты берешь материал? – спросила его как-то Агнес.

– Его выбрасывает морем, – сказал он. Дело в том, что Хаф-Груни омывают морские течения, приносящие с собой бревна и доски и из России, и от берегов Норвегии, a иногда Эйнар находил даже твердые породы дерева из Америки.

Агнес рассказала, что он никогда не терял веры в то, что ребенок Изабель отыщет его, и они договорились, что, если кто-нибудь позвонит по номеру Леруик, 118 и будет спрашивать его, она отправится на Анст и нарисует белый крест на лодочном сарае, обращенном в сторону Хаф-Груни. По этому знаку он сразу же приедет.

Белый крест. Перед моим внутренним взором предстала облезшая белая краска на лодочном сарае.

– И что, многие звонили? – спросил я.

– Нет, – сказала парикмахерша. – За двадцать лет Эйнару Хирифьеллю никто не позвонил.

Я собирался рассказать ей, что видел крест на сарае, но тут она стала рассказывать о своих отношениях с ним.

– Я сама виновата, – призналась Агнес. – Горе Эйнара было таким тяжким, что могло утянуть на глубину нас обоих. Единственное, на что я надеялась, – это что придет ответ. Чтобы он узнал, что девочка тоже умерла, и успокоился. Но как же я могла строить свои надежды на желании, чтобы ребенок оказался мертвым?

Иногда Эйнар демонстрировал ей мелкие знаки внимания. Она часто мечтала о том, чтобы привести в порядок потерявшую всякий вид обстановку в салоне, и вот, появившись как-то раз, он неожиданно спросил, может ли она закрыть салон на пару дней. Затем принес доски, затянул окна папиросной бумагой и заперся внутри. Агнес слышала, как он столярничал далеко за полночь. А на следующее утро притащил стулья и прилавки, изготовленные им заранее, и на лице его промелькнуло что-то похожее на улыбку.

В воскресенье ближе к вечеру стук молотка утих. Эйнар привел ее в салон, который оказался бы к месту на парадной торговой улице Парижа. Вся обстановка была выполнена в утонченном стиле ар-деко, с его четкими и чистыми линиями, но украшена она была изысканными резными орнаментами. Ряд элегантных ламп обеспечил мастерам удобное освещение.