Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1 - Иван Сергеевич Шмелев

доведена до предела пытки!.. Все эти дни… 12! Ужасных дней! я все ждала весточки от тебя… не было! Сегодня твое письмо и… духи, и мед, и селюкрин! Что ты делаешь! Я в отчаянии. Ну, не балуй меня! Но это все — т. е. мое ворчание — не так уж важно. Важно твое письмо! Да, но сперва я все-таки обниму тебя и поцелую… зачем такое баловство?!! Духи — упоительны!.. В них свежесть полей, лугов, цветов… знаешь, такие белые, зонтиковые, вроде ягелей? Они похоже пахнут, именно после ливня… Упоительны… Не посылай, ради Бога, больше ничего… Это так меня смущает!..

Я имела в виду духи… не то «герлинаде», не то «герлинада», что-то в этом роде. Они были у меня в Берлине. Но эти твои — лучше! Твои! Свежее. И не то, что Коти. У Коти всегда какой-то «сухой» запах. Будто пылью. Не правда ли? У Guerlain же — сочный, свежий.

У меня был один знакомый (инженер), торговал потом парфюмерией. У него я могла «знакомиться» с разными духами. Там я откопала Guerlain. Этот знакомый моих родителей (не моя любовь).

Ах, Ванечка, теперь письмо… я не знаю, что я тебе скажу. Я вся полна им… О визе?.. Кукла? Нет куклы… Не будет? Не бывает кукол и сказок в XX веке у таких, как я… Я все понимаю, Ваня. Все! Но где-то в сердце, давно точит: «отчего-то ты и не хочешь встречи». Понимаешь, умом не хочешь!

Я знаю, что сердцем ты хотел бы. И тогда… в мае, помнишь: «надо быть разумными» и т. д. Ты так отталкивался от этой встречи тогда. А теперь? Но я не требую. Что (?) я могу? И как я смею?

«Подумай — и ответь». Пишешь ты… Что подумать? Как подумать? Я сердцем думала — и тогда просила… приехать. Т. е. встречи. Знала, что сама не смогу к тебе… просила тебя тогда быть здесь… Вот это: «помимо визы» — остается, оставалось бы, значит, и для меня в Париже? К чему же прятки? И если бы я достала визу и ехала бы к тебе, — ты все же думал бы об этом «но», «помимо визы»? Да, но ты прав, в многом прав… Ты прав, — это я сбилась с толку… Рассудок потеряла… Только сердце слушаю. А оно о тебе кричит, к тебе рвется. И еще: что же я одна придумаю, решу? Как мне без тебя все осилить? Казалось мне, что видеться нам необходимо. Но, так же, как и ты, я для любимого зажму все муки в себе… Все так, как хочешь ты. Тяжело тебе приехать — я не смею ничего решить. На «всякий случай» пишу тебе, что С. — инженер и работает в фирме «Schumacher» (о фирме лучше не упоминай, я объясню потом почему.)*, но я думаю, что это не важно для визы. Если же надо, то напишу подробней, что он делает и почему действительно не может отлучиться. Никак не может! Светик, мой, я тебя ни к чему не вынуждаю.

Ваня, как у меня в душе смутно-странно. У тебя будто провал какой-то был? Где я, где мы были эти 12 дней? У тебя свершалось что-то. Меня у тебя эти дни не было?? Что значили эти 12 дней? Ты не писал, — ты мучился или мучил? Ты болел? Я безумно тебя люблю. Ваня, ужасно люблю! За все, за эти мучительства даже. Прости мне мое «движение», «жертвенность». Это — тоже только сердце, без ума… От отчаяния, от безысходности… от желания хоть что-то взять у жизни!.. Поймешь ли?

Я преклоняюсь перед тобой!.. Я давно тебе сказать хотела, чтобы ты не удивлялся, что мало я пишу тебе восторгов о тебе-писателе. Они — все те же! Но, ты-писатель — ушел куда-то… Ты — другой теперь у меня… Когда ты-писатель встаешь передо мной, то я — благоговею, ценю, падаю ниц, тогда… ты — Иван Сергеевич… Тогда я не могу иначе, не могу — «Ты»! Понимаешь? А другого… я люблю бессмертно, страшно, всем существом моим! Как ужасно, что все у меня нет твоего портрета!.. Ну, хоть маленькую, паспортную пришли! Милый, родной… В твоем письме так много, так все важно, а я так оглупела вдруг… Я ничего не могу. Мое сердечко, ты говоришь о «проповеди» твоей… как это свято, как велико, как чудесно!.. Но, Ваня, если этого ты добьешься так, как хочешь ты! Только тогда это — свято!

И тогда, если ты соберешься, — мы должны увидеться. Да, должны. Нет, не для моего беззвучно рыдающего, одинокого сердца, и не для, отравленных разлукой, мгновений безумства счастья, — нет, не для личного. Но для всего святого… И я должна тебя, Пророка, того, которому молилась, того, кого люблю теперь превыше жизни, увидеть и перекрестить. И много, много сказать… Как много, Ваня!..

Ваня, я никогда не испытала счастья… Поверишь ли? Кроме… одного дня! Я помню, это было под Троицу однажды. Какое же невинное «счастье». Я помню, подошла к маме и сказала: «мама, я знаю, что такое счастье, — стоит жить!» На другой же день оно разбилось. Вся жизнь — разбитое корыто… надежд, мечты и счастья… Ты… ты хоть _б_ы_л_ счастлив. Я — его не знаю. К чему пишу все это? Не знаю. Как мне больно. Ваня, я писала тебе злое письмо (кажется 22-го), — прости его!

Я не знала, что ты сам читать уж можешь, писала в расчете на «читателя» и потому не попросила раньше прощения. Ты думаешь, что я «ломаюсь», «играю», «для пряности» и т. п. Но все это не верно. Если бы я сейчас умереть должна была, то я клялась бы, что это не так. Я и вся жизнь моя — сплошная безрадостная безысходность. Любовь к тебе. Разлука. Твоя горечь. Невозможность уверить тебя. Бессилье. И любовь, любовь. Ваня, ведь я еще молода сравнительно. Могла бы полной жизнью жить… А как я живу? Тебе я даже и не напишу. Написала одному «старцу», — прося совета… не о тебе, — только о себе. Никому о тебе, кроме мамы и С. Не знаю, что скажет… Я не живу. Я только двигаюсь и дышу. И все же — я не могу ничего изменить, как бы хотела сейчас. Если бы ты здесь был, — мы обо всем бы поговорили. Я должна ждать… Я знаю: все откроется. Так у меня всегда. Я знаю: нельзя роптать. Я не ропщу. Мне только больно, что ты… не