Экипаж - Даниил Любимов

И включил громкую связь.

– Уважаемые пассажиры! Говорит командир корабля Алексей Гущин. Наш самолет летит к земле. Скоро вы будете в безопасности. Но рядом с нами другой самолет. Он поврежден, на нем люди. Они не долетят, если мы не поможем.

Пассажиры слушали голос Гущина как голос Бога. А тот вещал:

– Мне придется рискнуть и пересадить их на наш борт. Я не могу принять это решение в одиночку. Мне нужна ваша поддержка. Мне нужно ваше решение, причем единогласное. Кто за?

Гущин взглянул на Валеру.

– Ну, давай, иди. Считай.

Валера вышел в салон. Пассажиры растерянно уставились на него. Валера поднял руку и посмотрел на пассажиров выжидающе. Все сидели не шелохнувшись. Решение было слишком тяжелым.

Первым поднял руку Андрей. Робко, по одному, пассажиры тоже начали тянуть руки вверх. Сначала один, затем другой – словно по цепочке. Рабочий поглядел на Вову и неспешно поднял руку. Бухгалтер спросил:

– Товарищи, кто возражает?

И сам поднял руку. Наталья смотрела на поднимающиеся руки и не решалась сделать то же самое. Наконец она заплакала.

– А если мы упадем? У меня дети! Я не могу!

И вдруг ее сын, спасенный Валерой Сережа, вскинул свою худенькую ручонку вверх и толкнул локтем сестру. Девочка последовала примеру брата. Наталья зарыдала пуще прежнего. Наконец подняла руку и она.

– Ну что ж… – весело резюмировал улыбнувшийся Валерка. – Поскольку одного не ждут – будем считать, единогласно!

Алексей Гущин смотрел на монитор, на котором отображался пассажирский салон. Он смотрел на поднятые руки пассажиров. Из наушников тем временем слышался голос Шестакова:

– Я запрещаю проводить эту операцию! Ты меня слышишь, стажер?

Тут его отодвинул Гущин-старший и сам приник к микрофону.

– Леша, это я, – твердо проговорил он. – У тебя на судне люди.

– Папа, лучше подскажи! – отозвался сын, и отец понял, что, невзирая ни на чьи просьбы и приказы, сын поступит так, как будет считать сам. Как подскажет ему его совесть.

Шестаков поглядел на Гущина-старшего в изумлении. Он не знал, что Алексей за штурвалом – его сын. Открыв рот, он хотел что-то сказать и тронул Гущина за руку.

– Леша, хоть раз в жизни сделай так, как говорят, – продолжал отец, не обращая внимания на Шестакова.

В этот момент в кабину ворвался радостный Валерка и сразу же попытался взять наушники. Гущин резко вырвал их из его рук.

– Пап, тогда не мешай, – сказал он в микрофон. – Леонид Саввич, снижаемся…

– Леонид Саввич, угомони своего стажера! – тут же вмешался Шестаков. – Ты за него после драки поручился – теперь заставь делать, что велят, а не то, что ему хочется!

– Алексей… Леша… – начал Зинченко. – Я тебя прошу. Это не приказ… Но я тебя очень прошу.

– Леонид Саввич, вас понял. Буду делать, что велят.

Шестаков выслушал этот диалог хмуро. Он представлял его себе не так и интуитивно чувствовал, что стажер не только не внял словам Гущина – он уже принял свое решение. И никто на свете не был способен его переломить. Смирнов от напряжения покусывал губу. И тут снова послышался голос Гущина:

– Только если Зинченко со своей командой навернется в океан, вам даже некому будет руку подать, господин-товарищ главнокомандующий! Вы меня слышите?! Слышите меня?

И тут в дискуссию вступила почти все время молчавшая Тамара Игоревна:

– По инструкции, рисковать запрещено. Но как мы потом друг другу в глаза смотреть будем?

Повисла тягостная тишина.

– Вам хорошо говорить, Тамара Игоревна, вы в такие ситуации не попадали, – проговорил один из консультантов.

– Вы полагаете? – оборвала его Тамара Игоревна и посмотрела на Шестакова.

– А если что-то случится? – спросил он.

– Ответственность – тяжелая штука, – пожала плечами Тамара Игоревна.

– Вы мне тут про ответственность говорить будете? – взорвался Шестаков.

– Просто не надо им мешать, – твердо сказала Тамара Игоревна.

Гущин-старший опустил голову. Воцарилось молчание. Все ждали, что скажет Шестаков. Наконец, он откашлялся и сказал в микрофон:

– Зинченко!

– Да, – отозвался Леонид Саввич.

Он в кабине напряженно переглядывался с Александрой.

– Леонид Саввич! – раздался голос Гущина.

После некоторого молчания Зинченко проговорил в микрофон:

– Борт сто семнадцать, начинаю снижение.

– Снижаемся до трех тысяч и начинаем разгерметизацию, – подхватил Гущин.

Сказав это, он обернулся к Валере:

– Андрея позови!

Тут в штабе очнулся Гущин-старший.

– Леша, разгерметизацию начинай на четырех…

– По инструкции, не выше трех, – возразил сын.

– Да я сам писал эту инструкцию! – раздраженно пояснил отец. – Это для штатной ситуации. А какая у тебя там, к черту, штатная ситуация?! Начинайте на четырех, когда подойдете к трем, уже можно будет начинать эвакуацию.

– Леонид Саввич, как поняли? – спросил Алексей, когда отец умолк.

– Все понял, продолжаю снижение, – отозвался Зинченко.

– Только… Леша, – добавил отец. – Ты дверь не сможешь открыть – там такая конструкция.

– Значит, выбью, – спокойно парировал сын.

Отец вспыхнул и откинулся назад.

– Ну, выбивай.

В кабину грузового самолета заглянула Вика. Ей сразу же начал давать инструкции Зинченко.

– Пассажиров одень теплее. Любые мази, кремы, все на лицо и руки. Детей укутайте. Ты должна сама все проконтролировать. Начинаем пересадку.

Вика внезапно побледнела и стала оседать на пол.

– Я не могу! Я боюсь! Я не буду! Давайте не будем, пожалуйста! Я не буду!

У нее произошел конкретный нервный срыв. Вообще-то Вика как раз всегда отличалась крепкой и устойчивой нервной системой – видимо, просто наступил ее личный предел. Зинченко как мог постарался привести ее в чувство, пока не началась истерика.

– Вика! Соберись! Будь умницей, – спокойно и твердо произнес он.

– Я не хочу! Пожалуйста, не трогайте меня! – шептала Вика, закрывая лицо руками.

– Возьми себя в руки!

– Леонид Саввич, не кричите! – встала с кресла Александра. – Я все сделаю.

Она обняла Вику и вывела ее из кабины. Выйдя в трюм, Саша обратилась к беженцам, стараясь говорить своим естественным голосом:

– Я второй пилот Александра Кузьмина. За штурвалом превосходный командир, пилот первого класса Леонид Саввич Зинченко. У нас есть проблема – в самолете мало горючего. Поэтому… Мы с вами пересядем. В другой самолет. Прямо в воздухе. Это сложно. И скажу честно – мне страшно. Но если мы сейчас будем тряпками – погибнем все. А если будем молодцами, то все будет хорошо. Обещаю. Правильно?