Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - Гиора Ромм

Впервые после возвращения в строй я оказался так близко от Египта. Я сидел в комнате для дежурных летчиков-перехватчиков, стал просматривать лежащие там газеты — и понял, что не могу читать. Я беспокойно мерил шагами комнату не в силах примириться с мыслью, что если сейчас зазвонит колокол, то всего через семь минут я окажусь по ту сторону Суэцкого канала.

Я нервничал все сильнее. Я считал минуты, оставшиеся до того, как день окончательно сменится ночью и мы сможем снять летные комбинезоны и сможем отдыхать всю ночь… до рассвета. Атмосфера на «вилле», как у нас называли здание, где дежурили летчики-перехватчики, была точно такой же, как я ее помнил. Подготовка к ужину, ожидаемая неожиданность — шестнадцатимиллиметровый проектор, означающий, что мы сможем в сотый раз посмотреть «Учителю, с любовью» с Сидни Пуатье[71], местные сплетни о ВВС и о том, что у кого происходит, несколько партий в домино, и, наконец, попытки уснуть.

Вскоре я обнаружил, что лежу в постели, укрытый противным армейским шерстяным одеялом, и совершенно не в силах уснуть. Я ворочался с боку на бок, менял позу, включал и выключал свет — ничего не помогало. Или же я засыпал, но чувствовал, как будто бодрствую. Наконец, мне на помощь пришел рассвет, и я смог с чистой совестью встать, выйти наружу к своему самолету, проверить связь с диспетчерской вышкой и вернуться обратно. Правда, я не лег снова спать, как все мы обычно поступали. Вместо этого я сидел на диване, решал кроссворды, читал и пытался взять себя в руки. Суббота прошла так же, как пятница, ночь с субботы на воскресенье — как предыдущая ночь. Легкое напряжение, словно муравьи, заползло под кожу; мне никак не удавалось чем-нибудь заняться, во рту было необычно сухо, и все время хотелось пить.

Когда в воскресенье вечером я сел в самолет, чтобы вернуться обратно в Хацор, к этому времени я провел без сна тридцать шесть часов; я не сомкнул глаз ни в ночь с пятницы на субботу, ни в ночь с субботы на воскресенье. По мере того как мы удалялись от границы с Египтом, я чувствовал все большее облегчение. Я понял, что плен все еще преследует меня и что со страхами, которыми он наградил меня, справиться будет куда труднее, чем я думал.

Я поехал в Яффо, чтобы встретиться с юристом военно-воздушных сил. Мне хотелось выяснить, что будет, если я снова попаду в плен. Адвокаты — хорошие люди, однако, выходя со встречи с ними, ты понимаешь, что у тебя проблема. По словам адвоката, эта ситуация не обсуждается непосредственно в Женевской конвенции[72], однако поскольку я вернулся домой в рамках обмена пленными — то есть по доброй воле государства, включившего меня в эту сделку, — это государство имеет основания ожидать, что я не буду принимать участие в боевых действиях против него. Он также сказал, что, если я снова попаду в плен, они могут заявить, что защита Женевской конвенции на меня не распространяется. Однако он не мог с уверенностью сказать, является ли это общепринятой интерпретацией в других странах.

Когда я покинул красивый яффский дом в арабском стиле, в котором находится юридическая служба израильских ВВС, я был уверен, что, если мне доведется еще раз увидеться с Саидом или Азизом, не говоря уже о суданском гиганте, им не потребуется консультироваться с юристами, чтобы точно знать, как со мной поступить.

Однако еще до того, как я это узнал, я вновь стал летчиком 101-й эскадрильи. В течение недели я был студентом Бар-Иланского университета. По пятницам совершал тренировочные полеты. И время от времени оказывался одним из двух пилотов-перехватчиков команды быстрого реагирования, дежурившей в здании эскадрильи в ожидании звона колокола или рева сирены, о которых в свое время так хотел узнать Анвар.

Кошмары мучили меня гораздо реже, в худшем случае раз в неделю, и я предполагал, что в дальнейшем их частота будет уменьшаться. Я научился просыпаться, лежать абсолютно неподвижно, успокаиваться и снова засыпать. Я также научился жить со своими физическими ограничениями — укороченной правой ногой, сгибавшейся в колене максимум на восемьдесят градусов, и так и не распрямившейся левой рукой. Я также привык к тому, что время от времени летаю в Рефидим и заступаю там на боевое дежурство, хотя никогда не забывал, что я не похож на трех других пилотов, сидящих в той же комнате. Бригадный генерал Иехезкиель Сомех[73], заместитель командующего ВВС, пригласил меня на интервью и предложил прекратить учебу в университете, чтобы как прежде активно участвовать в жизни и работе эскадрильи. Однако я твердо придерживался изначального плана: получить академическую степень, регулярно совершать небольшое количество полетов и продолжать заниматься лечением.

Во время очередных каникул между триместрами я снова оказался на операционном столе у докторов Генри Хорошовского и Йоэля Энгеля. Это была шестая операция с момента моего возвращения. Поэтому жизнь, состоящая из лекций, экзаменов, операций в «Тель га-Шомере» во время каникул, а затем снова лекций и т. д., казалась мне совершенно нормальной, как будто это обычный график, которому следует большинство. Пробуждение от наркоза в послеоперационной палате, с его жаждой и помутненным сознанием, болью в первые дни после того, как твое тело было снова разрезано и зашито; осложнения; периодические воспаления из-за занесенной инфекции; очередное пребывание в больнице — для меня это было ценой, которую нужно было заплатить, чтобы максимально избавиться от шрамов, оставленных пребыванием в плену.

На этот раз доктор Энгель вынул из моей ноги семнадцатидюймовый стержень из нержавеющей стали, вокруг которого наросла новая кость. Пока я лежал в послеоперационной палате, он вышел и вручил его Мирьям, сидевшей в комнате ожидания.

Мирьям относится к тем женщинам, которые никогда ничего не выбрасывают. В буквальном смысле ничего. Она подарила этот стержень скульптору Игалю Тумаркину[74] — вместе с шурупом, вставленным египтянами в мой локоть, который она также хранила с того дня, как его извлекли, с несколькими другими вещами, связанными с моим прошлым. Поэтому, когда неделю спустя я вернулся домой, меня ждал коллаж Тумаркина — очень красивая работа.