Наследство - Вигдис Йорт

Несколько лет назад я сломала ногу, мне предстояла операция, и меня положили в больницу. Там я пролежала трое суток. В больнице мне нравилось – поблизости все время люди, достаточно нажать на кнопку, и к тебе кто-нибудь подойдет. Больница никогда не засыпала, прямо как я, в больнице мне меняли постельное белье, кормили три раза в день и интересовались моим самочувствием. Двое суток из трех в палате со мной лежала пожилая женщина. Наши болячки мы с ней не обсуждали и почему попали в больницу – тоже, но я лежала с загипсованной и задранной вверх ногой, так что все и так было ясно. За два дня, что мы пролежали там вместе, ни меня, ни мою соседку никто не навестил, хотя и ее взрослые дети и внуки жили в Осло, – это я поняла, случайно услышав ее разговор с медсестрой. Чуть позже я деликатно спросила ее о детях и внуках. Она замялась, ей явно было неловко, и я прекратила расспросы. Я жалела ее и жалела собственную мать, которой наверняка тоже не по себе, когда ее спрашивают о старшей дочери. За двое суток мою пожилую соседку не навещали ни дети, ни внуки. Может, она с ними в ссоре? Санитарка попыталась было помыть ее, но у нее ничего не получилось, и она вымокла сама, и они вдвоем с моей голой соседкой смеялись, и визжали, и опять смеялись, и санитарка крутилась передо мной, показывая, как вымокла. Они стояли посреди палаты и хохотали, мокрая голая старушка и такая же мокрая санитарка в больничной униформе. И им было весело.

Ночью на улице гремел гром и лил дождь, и ни одной из нас не спалось, но потом дождь стих, и за окном расцвела радуга. Палата находилась высоко, на десятом этаже, вид был отличный, на часах – час ночи, почти все спали, но не мы – мы смотрели на радугу, и никогда прежде не видела я, чтобы явление природы приводило человека в такой восторг – радуга, но не простая радуга, а расползающаяся по черному небу какими-то невероятными полосами, яркими и широкими. «Ну разве не красота?! Разве не чудо?! Надо же, какое чудо мне довелось увидеть!» – восклицала моя престарелая соседка по палате, и я с облегчением подумала: «Совсем не обязательно, чтобы тебя навещали родственники, семья – это еще не все».

Я раздумала ехать на Бротевейен. И решила мнение не менять и ни в коем случае не ехать – а то получится, что я делаю это из чувства долга, чтобы не ослушаться отца. Я решила проявить непослушание и вместо этого принялась собирать вещи для поездки в Сан-Себастьян. Семь утра. Полвосьмого. Восемь. Борд, наверное, приехал на Бротевейен. Четверть девятого. Они уже вскрыли конверт. Убийство или незаконнорожденные дети? Телефон молчал. Обвинения или ценные бумаги? Борд не звонил. Будь в письме что-то важное, он позвонил бы. Борд позвонил в четверть десятого. В письме ничего страшного не было. Не заверенное завещание, опись, в которой перечислялось, что мы – четверо детей – получили от родителей до тысяча девятьсот девяносто седьмого года, но не позже. Больше всего досталось Астрид, нам с Осой – примерно поровну, а Борду – меньше всего.

Они все вместе ознакомились с содержимым конверта, разложили бумаги на столе, а потом мать, Астрид и Оса рассказали Борду о том, как отец упал с лестницы, о сантехниках и о сутках, проведенных в больнице. Перед отъездом Борд еще выслушал жалобы матери на то, что его дети не навещают ее. Борд ответил, что причина ей известна.

Я представила, как отец корпит над этой описью, въедливо записывая все до девяносто седьмого года. А потом ему надоело. Он хотел сделать все по справедливости, подходил к этому со всей ответственностью, он хотел проявить справедливость в вопросах наследства и продержался до девяносто седьмого года, когда махнул рукой. Я представляла, как отец старательно корпит над описью. Деньги, выделенные мне, когда мы с мужем купили наш первый дом. Деньги, выделенные на жилье моим сестрам. Деньги, которые получил Борд. Наверное, сначала отец хотел поделить все поровну, думаю, таким образом он выплачивал нам компенсацию – мне и Борду за то, как обошелся с нами в детстве. Он собирался передать все свое немаленькое состояние, заработанное тяжелым трудом, всем четверым, так, чтобы доли были равными, и делал это ради справедливости и потому, что иначе поползли бы слухи. Слухи о тех глупостях, которые отец натворил в молодости, когда был молодым отцом, и которые не исправишь, с воспоминаниями о которых ему приходилось жить. Вот только как он жил? Ему, наверное, пришлось нелегко, в этом была трагедия моего отца и его судьба. Отец совершил роковую ошибку и потом долгие годы жил в страхе разоблачения. Отец жил и боялся своей старшей дочери, бросал на нее быстрые испуганные взгляды, а после того, как ей исполнилось семь, не прикасался к ней. После того как его старшей дочери исполнилось семь, она превратилась в запретный плод, и отец прекратил дотрагиваться до нее, потому что теперь, когда ей исполнилось семь, она понимала намного больше, потому что она превратилась в живого и разговорчивого ребенка и могла проговориться. Отец прекратил все отношения со своей старшей дочкой, он больше не брал ее кататься на машине, как делал, когда ей было пять и шесть, желая разгрузить ее мать, свою жену. У той и так было чересчур много детей – непослушный сын всего на год старше старшей дочки и двое совсем маленьких – новорожденная девочка и двухлетка. Чтобы помочь жене, отец брал свою старшую дочку в поездки: он разъезжал по стране с командировками и осматривал земельные участки. Отец и его старшая дочь ночевали в отелях, а как же чудесно жить в отеле, перед ужином в отеле всегда надо немного полежать в кровати, предварительно задернув шторы, – так говорил отец, уж он-то знал, как правильно вести себя в отеле. А когда они в отеле не останавливались, то постель можно было устроить прямо в лесу, – так говорил отец, а уж он-то много чего знал. Но потом его старшей дочери исполнилось семь, и однажды, сидя рядом с отцом в машине, она спросила, спал ли тот когда-нибудь с негритянкой. Отец пришел в ярость, – это дочка поняла, она не поняла почему, но видела, что он разволновался. «Не смей спрашивать о таких вещах! – сердито прикрикнул отец. – О таких вещах не говорят!» Наверное, тогда, в середине шестидесятых, он боялся, что девочка начнет вслух болтать о таких вещах на мещанской улице, где они жили. Если дочка задает подобные вопросы ему, то на что способна в школе, когда рядом посторонние? У отца возникли трудности, и эти трудности возникли из-за дочери, что же ему делать? Как же, наверное, он мучился, с каким страхом вынужден был жить. Он почти перестал бывать дома, загружал себя работой, приходил поздно вечером, надеясь на лучшее. Он опасливо поглядывал на свою старшую дочь, но, к счастью, та вела себя как ни в чем не бывало. Или нет? Старшая дочь делала уроки, играла с подружками, брала уроки игры на фортепиано и занималась балетом, – разве это не означает, что все в порядке? К счастью, так продолжалось очень долго, значит, возможно, все забыто, возможно, ему пора расслабиться и оставить случившееся позади? Шли годы, время – наш друг, и через сотню лет все забудется, однако потом старшая дочь начала писать какие-то странные стихи. Она отправляла их в газету, и стихи печатали. Старшая дочь начала писать странные пьесы, которые потом ставились в школе, а посмотреть на них приходило много зрителей. В каком же, наверное, ужасе жил отец, как бесконечно боялся своей непредсказуемой старшей дочери. Они – мать и отец – явились однажды на такой спектакль. Он проходил в школьном спортивном зале, и поставила его их старшая дочь. Не пойти они не могли, ведь другие родители ходили, родители детей, игравших в спектакле, который придумала и поставила их старшая дочь, да и их младшие дочки тоже в нем участвовали, так что пришлось идти, хотя они наверняка предпочли бы не ходить. Скованный страхом, отец смотрел на сцену и ждал, когда что-нибудь выдаст его тайну, бедный… Однажды после такого спектакля, вечером, когда старшая дочь уже легла, когда она лежала в кровати, но не спала, гордая, потому что ей самой казалось, что она добилась успеха, родители сидели на кухне. И отец с матерью обсуждали спектакль – дверь в комнату была открыта, поэтому, возможно, он хотел, чтобы старшая дочь его услышала, но, может быть, они думали, будто она уже спит? Отец сказал матери, будто отец кого-то из одноклассников спросил: «Мы что, в ночной клуб пришли?»