Наследство - Вигдис Йорт

Отец был виноват в моем несчастье, но несчастье это стало общим, и не в моих силах было стереть память о нем. Оно вынудило мать и сестру сделать меня еще более несчастной и принесло страдания им самим.

По пляжу я дошла до центра Сан-Себастьяна, солнце зашло, стемнело, я заглянула в маленькую церковь и поставила свечку за детей и свечку за отца. Я купила браслет из черного жемчуга, скорбный браслет, надела его и ходила из бара в бар, поглядывая на браслет, поминая отца и мою скорбь. По дороге домой за мной увязалась черная бездомная собака, она хотела проскользнуть в дом, и я поняла, что это отец. «Ты есть хочешь? – спросила я. – Или пить? Пустить тебя переночевать?» И тогда собака убежала. «Он побежал к матери, – решила я, – потому что мать ему жальче».

Я сидела в темноте на террасе в Сан-Себастьяне и пила вино. Меня вдруг охватила злость на отца, и я разорвала браслет. Проснувшись на следующее утро, я забыла и о браслете, и о смерти отца, и о моей скорби, и вспомнила о них, лишь споткнувшись на черных бусинах. Я наклонилась и принялась собирать отца с пола.

Я вернулась из Сан-Себастьяна. Астрид написала, что нам надо поговорить. Дело крайней важности. Я подумала, что, наверное, из дома на Бротевейене пора вывозить вещи и Астрид хочет, чтобы мои дети в этом помогли. Что она хочет спросить, не желают ли мои дети забрать какие-нибудь ковры, мебель или картины, которые мать не возьмет с собой на новую квартиру. Когда умерла прабабушка моих детей, то есть бабушка моего бывшего мужа, внуков и правнуков пригласили в ее большой дом, чтобы они поделили ее вещи между собой. Я позвонила детям и спросила, нужны ли им ковры, мебель и картины из дома бабушки и дедушки. Эбба и Сёрен ответили, что не откажутся. Наконец Астрид позвонила, но обсудить она собиралась вовсе не дом на Бротевейене, ей нужно встретиться со мной лично, и мы обязаны обсудить сложившуюся ситуацию, отказать я не имею права, а в ее жизни не было времени хуже, чем последние четыре месяца.

Вещи из дома на Бротевейен вывезли, но ни моим детям, ни детям Борда об этом так и не сообщили.

Оно и не удивительно, учитывая наше поведение и то, что мы негласно передали возможность распоряжаться всем Астрид и Осе.

Астрид написала, что раз я не желаю с ней общаться, ей придется написать мне письмо. Спустя неделю в моем почтовом ящике лежало письмо от нее. Почему она прислала мне бумажное письмо, а не мейл? Чтобы я не переслала его, например, Борду?

Я сварила кофе, прошла в гостиную и открыла письмо от Астрид.

«Бергльот!»

Она писала, что за последнее время я неоднократно давала понять, что считаю, будто она не принимает мою историю всерьез. Такое отношение очень ее расстраивает, потому что оно безосновательно. Случившееся в прошлом – ужасная травма для меня, и смерть отца, судя по всему, воскресила во мне воспоминания. Она очень мне сочувствует, но это не дает мне права утверждать, что она мне не верит. Сейчас я явно стремлюсь разорвать все отношения с ней, поэтому она считает себя обязанной кое-что пояснить. Она надеется, что я также покажу это письмо Сёрену, Тале и Эббе.

На протяжении нескольких лет после того, как я впервые рассказала о том, что отец меня изнасиловал, Астрид только и делала, что слушала меня – так она написала.

Так оно и было, это я помнила.

Астрид описывала то время двадцать три года назад, когда обо всем узнала. Тогда я сказала ей, что не помню, когда и где это произошло, но знаю, что это точно произошло. «Конечно, я тебе поверила», – писала Астрид. С чего ей сомневаться в словах собственной сестры? Она поверила мне, и душа ее разрывалась – так она написала. Услышанное поразило ее. Да, это я тоже помнила – что услышанное поразило ее тогда, двадцать три года назад. В голове постоянно крутились ужасные мысли, перед отцом и матерью она делала вид, будто ничего не происходит, а на семейные торжества боялась ходить. Да, наверняка так оно и было.

С тех пор она немало думала об этом. Да и как ей было не думать? Изнасилование – одно из самых жутких преступлений. Она решила не молчать и обсудила это со многими – со своим мужем, с подругами, Осой и матерью. Правда ли это? И когда же это случилось? Запомнила ли она, что мне было больно? Были ли у меня травмы? И не могла ли я ошибиться? Ведь когда я впервые упомянула об этом, мне было уже около тридцати и я успела родить троих детей, верно? Мы жили на улице Скаус-вей, все вместе, не странно ли, что никто ничего не сказал? К нам часто приходили гости, и наша семья всегда была на виду. Астрид не помнила, чтобы хоть кто-то намекал на нечто подобное, пока я сама обо всем не рассказала, уже будучи взрослой. Это вовсе не означает, что на самом деле ничего не было. Тогда были другие времена, об инцесте никто и не думал. Она много размышляла о собственном детстве и может с уверенностью сказать, что она росла в спокойствии и радости, окруженная заботой.

«Насилие над детьми – серьезное преступление, и поэтому нельзя легкомысленно относиться к таким утверждениям», – писала Астрид. Я отхлебывала кофе и читала. Она как будто говорила не обо мне. «Насилие над детьми – серьезное преступление, и поэтому нельзя легкомысленно относиться к подобным утверждениям, – писала она, – такие преступления следует анализировать серьезно и непредвзято», – подчеркивала она, видимо, на тот случай, если я сама об этом не думала. В одном предложении – «серьезное» и «серьезно», чтобы показать, что она относится к этой истории всерьез. По ее словам, сложность для нее заключалась в том, что я не помнила точно, а папа от всего отпирался. Именно поэтому дела об инцесте и бывают такими сложными и болезненными. Доказательств не существует. С обеих сторон – лишь слова. Шли годы, и ей стало очевидно, что знает она слишком мало, чтобы делать выводы. Следующую фразу она выделила курсивом: «Все, что мне было известно, я знала с твоих слов, и, как мне показалось, этого недостаточно, чтобы сделать окончательный вывод».

Она не знала, что на самом деле случилось, писала Астрид. Она поняла, что доказать мои слова нельзя, как и доказать, что отец, утверждая, будто ничего не призошло, говорит правду. Для нее эта точка зрения была единственно возможной.

Однажды она уже сказала это мне по телефону, но повторит еще раз: она НИКОГДА (большими буквами) никому не говорила, будто я вру, или будто того, о чем я рассказывала, на самом деле не происходило. Тем не менее доказательств у нее нет. Прими она мою сторону, это означало бы, что она обвиняет папу в жутком преступлении без веских доказательств. А так поступить она не могла.

Она любит и меня, и папу, поэтому хотела сохранить отношения с нами обоими, а желание общаться и с отцом, и с сестрой – это не то же самое, что «погнаться за двумя зайцами».

Астрид была права.

Она писала, что мать с отцом приняли ее точку зрения и радовались, что мы с ней общаемся.

«Очень грустно, – писала Астрид, – если из-за этого отношения между нашими детьми тоже будут испорчены, если внуки перестанут видеться с бабушкой, а я отвернусь от матери». Именно поэтому Астрид много раз просила дать ей возможность поговорить со мной. После смерти папы она неоднократно изъявляла желание встретиться и все обсудить. Она чувствует, что сейчас раскол в семье серьезный и что мы можем навсегда отдалиться друг от друга. Когда не видишь собеседника, не слышишь его голоса и не улавливаешь жестов, общение оскудевает, поэтому для нее важно встречаться со мной лично. Когда люди не смотрят друг на друга, они отдаляются и со временем бывают склонны видеть друг друга в худшем свете. Возможно, она так боится, потому что стала свидетелем того, как испортились отношения между мной и родителями. Мысль о том, что мы, брат, и сестры, и наши дети, разойдемся в разные стороны, ей невыносима. У каждого из нас есть плохие и хорошие качества, а объективно оценить человека намного проще, когда видишь его.