Чистый кайф - Андрей Валерьевич Геласимов

и с той стороны, откуда я меньше всего ожидал. Как, наверно, и должно быть.

Малой на своей фанерке вот уже два дня разучивал «Страну оленью». Меня это устраивало, потому что он смирно сидел на нашей с ним стройке и не крутился под ногами. Однако теперь, когда я заскочил туда, чтобы переодеться, он встал со старенькой дохлой табуреточки и вдруг «сыграл» туш. Словно хотел меня с чем-то поздравить. Или похвастаться.

– Слишком быстро, – сказал я. – К тому же ошибся два раза. За это время уже бы и обезьяна запомнила.

Туш он попросил показать еще в самом начале своего «обучения». Заявил, что на свадьбах такая вещь всегда пригодится.

– Сюда глянь! – вместо обид и возражений просиял он.

За табуреткой, рядом с нашей заляпанной раствором бадейкой, лежал чистенький, свежий мешок цемента.

– Можешь дальше работать! Простоев больше не будет.

Малой опять «рванул» туш. И на этот раз – правильно.

– Из игуменского корпуса притащил? – спросил я. – Верни на место.

– Да какой из игуменского! – засмеялся он. – Это из тех мешков, что Шнырик с твоим папкой сперли. Просто я не сразу принес. Ждал, когда малость все поутихнет. Да и тяжелый он, сволочь. Пришлось на тачке везти.

– Погоди, они же их впарили кому-то… Как ты нашел? На какие бабки купил? Или обнес кого-то?

– Ничо они никому не впарили, – торжествовал мой пацан. – И никого я не обнес. За стеной тут недалеко заныкали под кустами, а я пропалил.

Он был так счастлив, как будто уже не только выучился играть на аккордеоне, но и заполучил этот самый аккордеон.

– За стеной? – Я просто не мог поверить, что проблема сама собой вот так неожиданно разрешилась.

– Ага, и все остальные мешки там! Они еще змею поблизости прятали, но я дождался, когда уйдут, и грохнул ее! Бам!

Он показал, как ударил змею камнем, и в полном восторге продолжал тараторить о слежке за Шныриком, о том, как ловко он прятался, пока шел по кустам за сибиряком и моим отцом, а я сдерживал себя, чтобы не схватить его за шкирку и не долбануть башкой о бадейку с наростами засохшего раствора на широких краях.

– Ты зачем убил-то ее? Она тебе чего сделала?

– Как зачем?.. – Малой заткнулся и уставился на меня, как будто я был совсем дурак. – Это ведь она Леху покусала… А он помер… Я сразу узнал. У нее башка плоская, мы ее тогда разнесли совсем… Да и вообще, кто змей ядовитых держит? Придурки конченые.

– Она не была ядовитой! – Я не заметил, что на самом деле вдруг заорал, и только по одному тому, как он вздрогнул и отшатнулся, понял, что крик был внезапный, громкий и злой.

– Ты чего?! – Пацан растерянно смотрел на меня, подняв руку и невольно защищаясь своей фанеркой.

Шнырик больше не прятался. Мы с малым не успели перетащить в игуменский корпус и половины мешков из их заначки, как он вынырнул неизвестно откуда и стал ныть про свои издержки. Чутье у него, конечно, было собачье. В лесу нас нашел.

– Толя, Толя, братан! Я ведь уже впух на деньги. Бате твоему и сибиряку из своих заплатил. Ты чего творишь? У меня с покупателем завтра стрелка.

– Скажешь ему, что все отменилось.

– Как отменилось? Ты чего?!

– Отвали.

– Это беспредел, Толя!

– Скройся, я тебе говорю.

Но он не унимался.

– А хочешь, я тебя в долю возьму? Только давай из нее вычтем то, что твой батя пропил. Он у тебя реально невпроворот синячит. Тогда все по-честному будет, по-братски!

– Шнырик, я тебя ушатаю. Исчезни, бизнесмен хуев.

Он застыл на месте, а мы с пацаном покатили тачку с мешками дальше.

– Я отцу Михаилу скажу, что ты в обители материшься! – беспомощно крикнул он нам вслед.

– Тут лес, дебил! – ответил ему малой и засмеялся.

Потом посмотрел на меня. Ждал одобрения.

– Толкай давай, – сказал я, и мы пошли дальше.

Ночью приснился кошмарный сон. Будто кто-то по-тихому вкатил мне дозу, и меня плотно накрыло. Происходило во сне все то же самое, что при натуральном уколе. Приход был настолько реальным, что пёрло еще несколько минут после того, как я вылетел в свою келью. Сердце лупило изнутри в ребра от страха и дикой злобы. Я бы убил в этот момент того, кто мне все порушил. Разорвал бы на части. Но рядом никого не было.

Похватал себя за руки, успокоился немного и снова уснул.

Под утро догнался еще одним кошмаром. Я был то ли самим собой, то ли отцом, и этот странный кто-то из нас ехал в поезде. Вагон сильно шатало, вокруг дрались, пили водку. Я физически чувствовал, как становлюсь пьяным. На секунду даже вынырнул из трясины сна, чтобы не дай Бог пойти за вкусняшкой, но потом понял, что все сон, и опять провалился в адский поезд. Кто-то позвал курить, пошел за мной в тамбур, где я был с этим человеком и в то же время один. То есть он стоял рядом, затирал какие-то темы, курил, смеялся, но его не было. Я знал это твердо. Так же твердо, как то, что я – это я, и одновременно – мой отец. Потом дверь открылась, я выглянул из вагона, то есть – мы выглянули, весь поезд вдруг накренился, и отца вышвырнуло наружу. Я долетел до столба, ударился о него и умер. Почувствовал, как от удара оторвались легкие в груди. И, задыхаясь, проснулся.

Днем я приуныл. По жизни все вроде было ровно – отец Михаил разрешил сибиряку остаться, выдал нам с пацаном пару мешков цемента на мою важню, да и вообще выглядел довольным – а у меня без всякой причины закумарило на душе. Зашло сначала не строго, полегоньку стало потягивать, но к обеду превратилось уже в лютый кумар. Будто прокисло что-то на сердце.

Все было не в кассу. Любой звук, любой поворот, любое движение. Ты делаешь шаг, садишься, встаешь, берешь в руки лопату, а сам думаешь – зачем это все? Лопата, шаг, разговоры, люди зачем?

Не скажу, что ощущения были совсем новые, но в этот раз придавило в натуре. Привязывай руку, не привязывай – скребло так, что поза «однорукий бандит» была тут как мертвому припарки.

Все казалось чепухой, что у других. Каждое чужое слово было ненужным. Даже отец Михаил, вернувшийся из деревни, гонял тухлые порожняки. Он сердился на родственников какой-то умиравшей старухи, которую сами они попросили соборовать, но по итогу его к ней не пустили, чтобы не напугать сильно – вдруг, мол, она не умрет