Девочка, которую нельзя. Книга 2 - Стася Андриевская

Он рванул меня на себя, зажал в объятиях.

— По-другому нельзя. Верь мне. Пожалуйста, Слав, просто верь. Чтобы ни случилось.

Глава 20

Не знаю, как я с этим свыклась. Может, помогало то, что Игнат был рядом — я засыпала и просыпалась в его объятиях, каждое мгновение чувствовала его ровное настроение, и даже ленцу. Он был похож на дорвавшегося до безделия работягу — мог весь день проваляться перед телеком, завёл себе ноут с парочкой игрушек-бродилок, с увлечением готовил обеды и ужины. И пусть капуста в его щах плавала крупными ломтями, а картошка хорошо если хотя бы на четвертинки порезана была — получалось всё равно очень вкусно. Очень. И в чём секрет — не понятно. Да и не в этом суть. Просто как неутомимый работяга, неожиданно словивший дзен валяния дурака, так и Гордеев рано или поздно должен был заскучать, и я не то, чтобы понимала это умом, но интуитивно ощущала. И заранее боялась.

И так оно и случилось. Сначала он стал подниматься на два-три часа раньше обычного и куда-то уходить. Возвращался взмокшим до нитки и, раздевшись по пояс, ещё добрых полчаса кидал на кухне невесть откуда взявшиеся гири — две по тридцать два.

Я любовалась им. Его энергией можно было бы отапливать весь городишко, а на подсушенных, резко очерченных рельефах мышц создавать ландшафты выдуманных миров. Особый смак, когда он, всё ещё запыхавшийся и взмыленный после тренировки, зажимал меня: в постели ли, в углу, в ванной — где догнал! — и брал.

Этот секс был по-животному быстрый и бесцеремонный, но именно такой и нравился мне больше всего. И практически каждое утро, едва Игнат исчезал на пробежке, я уже начинала томиться в предвкушении его жаркого возвращения.

Но потом в доме появилось оружие. Не та пара пистолетов и ножи, что были у него и до этого, а ружьё. Игнат раскладывал его на кухонном столе, чистил, натирал тряпочкой, собирал-разбирал. С одной стороны, я млела, когда наблюдала за этой магией — столько в ней было первобытной силы и непонятного мне, девочке, мужского трепета. А с другой — всё внутри переворачивалось от какого-то особенного кисловато-приторного запаха, который невозможно было ни с чем спутать — металл, смазка… Опасность, кровь, боль. Разлука.

Чего я хотела, чтобы Игнат стал вдруг ярым пацифистом и занялся разведением белых голубей? Как знать, может, и не отказалась бы, лишь бы на корню пресечь засевшее в сердце ощущение начала конца. Вот только белые голуби — это изначально не про Гордеева, и я это понимала. Как и ожидалось, хищник устал отдыхать и его снова потянуло на подвиги.

Вокруг были леса — не культурные посадки какие-нибудь, а настоящая сибирская тайга. И Игнат уходил на рассвете и возвращался через сутки-двое. Дичь заполнила холодильник и морозилку, и казалось бы — мужик нашёл себя в деле… Но в глазах его появилась едва уловимая, непонятная мне тень. Игнат прятал её, делая вид, что всё как обычно, но я всё равно замечала, когда он задумчиво смотрел в окно, или, украдкой, на меня. Он словно переоценивал происходящее. И эта переоценка его угнетала.

Я понимала — он скучает сидя здесь, со мной, в четырёх стенах. А может, ему не хватало разнообразия в постели? Или даже не разнообразия, а банально — перца?

— А помнишь, в Клондайке у тебя была плётка? — решилась я как-то. — И кляп. Это то, о чём я думаю? Ну то есть, ты из этих… властных нагибаторов в кожаных трусах?

Гордеев рассмеялся. Даже не так — он заржал! К слову сказать, насколько он был угрюмым букой в своей сверхсекретной жизни, настолько же простым и в обычной. Не без загадочных тараканов, конечно, но зато с на редкость хлёстким чувством юмора и уютным, как кружка медового чая, смехом, который я готова была слушать часами.

— У-уф… — смахнул он слезу. — Чёт я представил это…

Я тоже смеялась. Не заразиться было невозможно.

— А если серьёзно? Игна-а-ат! — подлезла к нему под руку, постучалась лбом в лоб. — Ау, есть кто дома?

Он наконец успокоился, выдержал мой взгляд «вкучу, носом к носу». Сощурился, словно прикидывая ответ.

— Ну? — подначила я.

— Не совсем.

— Это как?

— У меня никогда не было кожаных трусов. И этих… — хрюкнул, багровея от нового приступа смеха, — прищепок на сосках тоже.

На этот раз я его веселья не разделила. Оседлала колени и, упершись локтями в грудь, дождалась, пока обратит внимание на мою серьёзность.

— А в остальном? Практикуешь, да?

И Игнат поймал мой тон, посерьёзнел.

— Не то, чтобы прям практикую, но периодически прибегаю, да.

— Любишь делать больно?

— Нет. Здесь другое. — Ухватив за талию, легко ссадил меня с себя. — Давай сменим тему.

— Почему?

— Потому что я понимаю куда ты клонишь. Но в моём случае доминирование — это вынужденная часть терапии ПТСР. И я не собираюсь втягивать в это тебя. Всё. Тема закрыта!

— В смысле?! — я аж с дивана вскочила. — А кого тогда? Пойдёшь к профессионалкам?!

— Сейчас даже говорить об этом бессмысленно, Слав, потому что нет необходимости в терапии.

— А когда появится? Нет, серьёзно, тогда ты в лечебных целях пойдёшь трахать какую-нибудь… Ларисочку?!

— Поживём, увидим, — сухо ответил он и вышел из комнаты.

Это был жестокий ответ. И, может, сам Гордеев и считал иначе, но для меня он прозвучал как однозначное «Да» И в меня словно бес вселился — одержимое ожидание признаков измены.

Ха! Измены, блин…

Были ли мы с ним парой? Можно ли было сказать, что он мой мужчина, я его женщина? Нет, в моём-то понимании однозначно ДА, но в его? Я для него пара с перспективой на хоть какое-нибудь совместное будущее, или он просто… рационализировал наше вынужденное совместное проживание?

Хотелось стребовать с него внятный ответ, но я отчего-то робела. Может, как раз-таки внятного ответа и боялась? Зато я стала замечать, что, когда в разговорах он употребляет что-нибудь в контексте будущего, это всегда бывает в отношении меня. Ну то есть, это у меня будет то-то, это я узнаю это-то, и мне будет так-то. Картины Игнат рисовал неизменно светлые и вдохновляющие, но при этом словно намеренно исключал из них себя. Словно в моём будущем просто не было места для него. Или желания там быть.

Так к ожиданию улик измены добавилось острое ощущение конечности нашего северного Рая. А тот самый едва уловимый тоскливый огонёк в глазах Игната разросся вдруг до пожара.