Дороги и люди - Константин Багратович Серебряков

ладно, мне сам бог велел забывать. Память мне нужна не для таких пустяков. Вот когда я сажусь за стол и мне нужно вспомнить то, что было полвека назад, — все, все всплывает, последовательно выстраивается в ряд, и не однопланово, не плоско, а во всем своем объеме. Когда я села писать о Туманяне, вспомнила его слова: «Лав э, шат лав э»[18], сказанные им по поводу моей лекции об армянских сказках, прочитанной в 1917 году в Тифлисе. А до этого ни разу не вспоминала этих слов Туманяна. И они как бы осветили мне всю статью, придали ей смысл, создали сюжет, начало и концовку... Ну, хватит. Читайте, — сказала она, передавая мне очерки...

Статья об Ованесе Туманяне, о которой упомянула Мариэтта Сергеевна, предназначалась для «Литературной газеты». Но когда статью «заверстали», она заняла на газетной полосе больше места, чем отводилось ей по макету. Газета есть газета, и я (не без опаски) попросил Мариэтту Сергеевну сократить две странички.

Приезжаю к ней за сокращениями.

— Слушайте, что я вам расскажу, — говорит Мариэтта Сергеевна. — Утром ко мне пришла Д. Вы ее знаете... Я сидела и делала для вас сокращения. Вы тоже невыносимый человек! Как можно требовать сокращения двух страниц! Это же все равно что резать ножом живой организм. Ведь статья — это живой организм со своими жизнедействующими органами. А вы заставляете меня обрубать голову или отрывать ноги. Черт знает что такое!

— Но, Мариэтта Сергеевна, вы лучше расскажите о Д. — говорю я, чтобы отвести разговор о сокращениях.

— Ну ладно, ладно, я уже сократила. Бог с вами... Так вот, заходит она и с порога начинает говорить. Боже, сколько она говорит! Я ей сказала, что занята, что срочно сокращаю статью для Серебрякова. Ничего знать не хочет. Тогда я демонстративно сняла слуховой аппарат и сказала ей: «Я вас не слышу». Она не уходит, а маячит перед глазами. Я ее не слышу, но вижу, как безостановочно работают ее губы. Говорю ей: «Уходите! Дайте мне, наконец, работать». Она не уходит. Тогда я не выдержала, всем телом надвинулась на нее и дико закричала: «У‑хо-ди-те!»... Ну, скажите, на что это похоже? Мешать работать восьмидесятилетней женщине! Это же неслыханно! Воображаю, что теперь она обо мне будет говорить: «Старуха Шагинянша с ума сошла и выпроводила меня из дому»... Но пусть знает, как мешать мне работать!

XIII

Она сидит в концертном зале, держа в протянутой руке микрофон слухового аппарата.

Лицо сосредоточенно; по глазам можно, кажется, как по нотам, воспроизвести музыку, что звучит со сцены.

Меняется выражение лица — то становится напряженно-суровым, то меланхолически-безмятежным, то радостно-торжественным. Нет, это не простое слушание музыки, это — проникновение в нее, слияние с ней.

Еще совсем маленькой Мариэтта играла в оркестре на барабане, и это, признается позднее Мариэтта Сергеевна, привило ей «чувство важности работы в коллективе». А в гимназии училась игре на рояле. Потом — на скрипке. Однако начала усиливаться глухота, и тринадцатилетняя девочка должна была бросить занятия музыкой.

Впрочем, занятия эти продолжались: концерты оставались для нее наслаждением, потребностью, нравственно-эстетической школой.

Она слышала Сергея Рахманинова, Николая Метнера, Иосифа Гофмана, Пабло Казальса, дирижера Артура Никиша... Но чаще всего — Сергея Рахманинова. На много лет связала с ним девушку большая дружба. Мариэтта Шагинян вступила, можно сказать, в борьбу за Рахманинова. В 1912 году она пишет статью против обвинения замечательного композитора в эклектизме; в письмах к Рахманинову она вселяет в него уверенность в собственных силах, благодарит за высокое искусство, которое «возбуждает благородные и мужественные начала» в человеке, «помогает ему бороться с хаосом, со стихийностью, направляет его на большие, исторические свершенья...».

«Я писала ему, вероятно, обо всем, чем жило и дышало тогдашнее русское общество... с одной-единственной, поглощавшей все мое отношение к нему, мыслью: дать Рахманинову пережить и понять историческую нужность его музыки, прогрессивность ее, в тысячу раз большую, чем все формальные выдумки модернистов...»

«Кроме своих детей, музыки и цветов, — отвечал ей Сергей Рахманинов, — я люблю еще Вас, милая Re, и Ваши письма. Вас я люблю за то, что Вы умная, интересная и не крайняя (одно из необходимых условий, чтоб мне «понравиться»); а Ваши письма за то, что в них, везде и всюду, я нахожу к себе веру, надежду и любовь: тот бальзам, которым лечу свои раны. Хотя и с некоторой пока робостью и неуверенностью, — но Вы меня удивительно метко описываете и хорошо знаете. Откуда? Не устаю поражаться». И далее идет суждение необыкновенное — по откровенно высокой оценке и проницательности: «Отныне, говоря о себе, могу смело ссылаться на Вас и делать выноски из Ваших писем: авторитетность Ваша тут вне сомнений... Говорю серьезно!»

«Воспоминания о Сергее Васильевиче Рахманинове» выходят за рамки обычных мемуарных зарисовок. Это небольшое, но емкое исследование, живо воссоздающее обстановку музыкальной жизни России десятых годов, драматизм этой жизни, определяемый, помимо прочего, и тем, что на ведущих художников того времени — людей демократических убеждений — нападали модернисты, лжепророки, «будто бы шедшие к далекому будущему человечества и «предвосхищавшие» это будущее». Со страниц «Воспоминаний» встает образ великого музыканта и великого труженика, человека сложной и противоречивой души, художника высоких устремлений, безграничной преданности искусству и одновременно обостренно-нервной неуверенности в себе. Строки писем Сергея Рахманинова к Мариэтте Шагинян полны признательности за бескорыстную помощь, дружескую поддержку, которую оказала молодая тогда писательница композитору в его трудные годы.

Мариэтта Шагинян написала свои воспоминания почти через сорок лет после последней встречи с композитором. Но факты и детали — а их тут множество — столь достоверны, столь живописны, что кажется, время совсем не затуманило памяти автора, увидевшего свою задачу в том, чтобы сохранить для себя и для нас драгоценные уроки искусства и нравственности.

Музыка прошла через всю жизнь Мариэтты Шагинян. И через все ее творчество.

В одной из своих статей Шагинян пишет о ее величестве Музыке — «самом организованном, самом бескорыстном наслаждении... дающем человеку, через слух, полноту его душевного состояния, насыщающего человека эмоцией...». Мне кажется, и в публицистике Мариэтты Шагинян живет музыка. Она музыкальна, публицистическая работа писательницы. Любая статья ее, очерк, исследование основаны на стройной композиции, отличаются слаженностью всех частей, имеют захватывающую увертюру, необходимую кульминацию, логический финал, а то и своеобразную концовку-резюме, коду. Логика в произведениях Мариэтты Шагинян