Новенькая не для меня - Тина Дорофеева

из колеи. Отец никогда не был растерян и потерян. Он всегда собран и максимально серьезен.

Но не в эту секунду.

Сглатываю подступающую тошноту.

– Пап, что случилось? – не могу говорить громко. Выходит какой-то больной хрип.

– Это я виноват во всем. Недоглядел.

– Леш, расскажи с начала, он же ничего не понимает. Посмотри на него, – Катя кладет руку на плечо отцу.

– Ага. Когда ты заметил в поведении мамы что-то подозрительное?

Хмурюсь. Напрягаю память.

– Месяца два-три. Когда она от тебя начала шарахаться.

Кивок.

– Ага, все правильно.

– Может, уже объясните, что, мать вашу, происходит? Я вроде не страдаю тугоумием.

– Сын, мне тоже сложно, поверь. У мамы обнаружили тревожную депрессию.

– Что ты городишь?

– Леш, если ты сам не расскажешь — расскажу я, – напирает Катя.

Вся картина напоминает жалкую мыльную оперу, со мной в главной роли.

– Где-то полгода назад мы с мамой узнали, что у нас будет второй ребенок. Оксана была так счастлива, да и я, что тут скрывать.

За столом воцаряется молчание. Я заталкиваю свой эгоизм в дальний уголок и даю отцу договорить. Впервые я вижу, что ему сложно дается каждое слово.

– Тебе уже хотели говорить, а потом что-то пошло не так. Мама потеряла ребенка. Врачи её вдоль и поперек обследовали, но так и не поняли, почему это произошло. Я в тот момент настоял, чтобы с ней поработал психолог, потому что видел, как болезненно она переживает это.

Ловлю на себе взгляд Кати, полный боли. И понимаю, что каждое слово — гребаная правда.

И она знала обо всем.

– И что дальше? – голос не слушается, по спине катятся капельки пота, а руки тоже начинают подрагивать.

– Она ездила к психологу, и все вроде нормализовалось. Вроде. Потом я стал замечать, что она меня боится. Но не мог понять причину. Стоило мне появиться рядом, как она менялась. Тряслась, в глазах слезы.

– А синяки на руках? Я же сам их видел.

Папа кивает.

– Это моих рук дело. Она на лестнице оступилась, я вовремя успел перехватить, ну и силы не рассчитал. В итоге ты видел ссадины на запястьях.

– Я не понимаю.

– Ты же знаешь, что я недавно камеры поставил в доме, можешь посмотреть, что я её и пальцем ни разу не тронул.

– Тогда почему?

– Я начал замечать, что она стала рассеянная, потерянная, да и ещё много всяких признаков, что с ней что-то происходит. Повез к спецам. Диагноз: тревожная депрессия.

– Что это значит?

– Это значит, что она в моем лице придумала себе угрозу. Ей казалось, что я её обижаю и тираню.

– Это правда, Яр. Я сама ездила с Лешей и Оксаной.

– Почему ты не рассказала, когда я с ног сбивался в поисках мамы? – повышаю голос, но делаю глубокий вдох, чтобы не привлекать внимания.

– Это я попросил. Мне нужно было время, чтобы созреть на разговор с тобой.

– То есть это из-за того, что мама потеряла ребенка?

– Да, это послужило спусковым крючком. Я очень виноват перед тобой, Яр. Но я просто не мог заставить себя все это вывалить на тебя. Я видел, что наша семья рушится, и не мог ничего сделать с этим. Видел, как ты меня ненавидишь, но я не хотел, чтобы ты боялся состояния мамы.

– Она в психушке? – спрашиваю, а у самого мороз по коже.

Папа удивлённо распахивает глаза.

– Ты что? Какая психушка? Нет конечно.

Облегченно выдыхаю.

– А где она?

– В клинике за городом. Я пригласил специалиста из Австрии. Какой-то крутой психолог. Он с ней работает.

– С этим можно жить?

Папа непонимающе хмурится.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну она вернется домой?

– Конечно. Просто сейчас у неё пик, и нужно находиться под наблюдением, чтобы врачи видели любое колебание в её состоянии. Как только она станет стабильна, вернется к нам.

– Но это же началось раньше все.

Папа грустно качает головой и закусывает губу.

– Да, когда я стал губернатором. Ты это имеешь в виду? – молча киваю. – Да, мы отдалились с Оксаной, но, Яр, – папа усмехается, – я твою маму увидел, когда она была в девятом классе, а я в одиннадцатом. И я понял, что кроме неё мне никто больше не нужен будет по жизни. И я ни дня не отказывался от этой мысли. В каждой семье бывают тяжелые периоды. Но ты и мама для меня самый надежный тыл и самые важные люди.

– Я хочу с ней увидеться, – после этих слов жду, что отец опять упрется, но он только кивает.

Смотрит на часы. А я перестаю дышать. Сердце гулко тарабанит в груди, и я со страхом жду его ответа.

– Сегодня уже не успеем. Я насчет завтра договорюсь, и съездим. Устроит?

Киваю.

– Почему ты не сказал мне раньше? Я же думал…

– Я знаю, Яр, – горькая усмешка искажает черты его лица, а мне хочется побиться головой о стол, – я до сих пор думаю, что ты у меня мелкий пацан, а ты уже взрослый. К девочкам в больницы бегаешь. Прости меня, что так затянул и позволил всему рухнуть. Но я надеюсь, ты дашь мне шанс все исправить.

Молчу. Перевариваю сказанное.

– Ты как, племяш? – подает голос Катя. – Прости нас.

– Жить буду. Главное сейчас — маму вытащить.

Папа кивает. Опускает взгляд на мои руки.

– Где мамино кольцо?

Дергаюсь и прячу ладони под стол. Папа хмыкает.

– Забыл в школе.

Скептично изгибает бровь.

– Ты его никогда не снимал. Не связано ли это с той самой девочкой?

– Тебя это не касается, – немного резковато отвечаю, но мне нужно время, чтобы наладить отношения с отцом.

Я не готов вот так резко переключиться.

Отец морщится, но не вступает в спор.

– Смотри, Бородины однолюбы. Если увидят свое, то уже не отпустят от себя.

Мой телефон взрывается звонком. Хватаю его, чтобы избежать дальнейшего разговора.

– Бородин, – ревет в трубку тренер, – бегом тащись в школу. Где тебя носит?

– Сейчас буду, тренер.

Отключаюсь и вскакиваю со стула.

– Черт, тренировка. Я полетел.

– Стоять, – отец кидает на стол купюры, – поехали, я докину. Катя, давай