Град Камен. Путешествие в Китеж - Николай Морохин

Нужных мне людей удалось найти, и работа на месте оказалась недолгой, после обеда закончилась.

Чебоксары хороши. Их широкие и открытые улицы, их зелень и необыкновенный центр, посреди которого плещется Залив, наверное, в радость каждому приезжему. Такими они были уже и тогда – в 90-х годах.

Еще… Когда-то в детстве я чувствовал себя человеком города Горького. Я хотел знать до мелочей его улицы, его историю. Потом, в студенческие годы, – в фольклорных экспедициях, и первое время после университета, когда я работал в областной молодежной газете, передо мной открывалась область с ее очень не похожими друг на друга городами, с лесами, с дорогами. И мир еще стремительно разлетался тогда для меня в разные стороны.

Когда мне было шестнадцать, мой отец взял меня в экспедицию, которая проходила уже не в нашей области, а в Чувашии. Мы жили несколько дней в селе Тобурданово около Канаша.

Диковато было уже в ночном казанском поезде. Он шел тогда медленно, все время подолгу стоял на незначащих станциях, где в него никто не садился. И вокруг в общем вагоне с первых же минут после посадки заговорили не по-русски. Вот так: шаг с платформы в вагон – и ты уже в каком-то совершенно ином окружении. Вслушиваешься в слова, пытаешься ухватить, о чем это идет речь.

Может быть, в первый момент шевельнулось какое-то ощущение чужого, даже опасного. Но потом я вгляделся в лица этих людей, вслушался в их интонации. И понял – они спокойны и по-своему доброжелательны. Потому в ту ночь чужая речь звучала для меня как музыка. Я не ведал ее смысла, но понимал в ней что-то главное, волновавшее меня. Поезд трогался и тормозил. Я бесконечно глядел в окно, облокотившись на твердый вагонный столик. Иногда я забывался, и тогда мне снилась какая-то далекая и немыслимая ночь под широко раскинутыми созвездиями. Отчего-то я знал, что ночь была скифская. Медленно двигались лошади, переваливалась тяжелая повозка, и шел неспешный разговор людей на незнакомом языке. Я не был их пленником – это точно. И так же точно то, что не был одним из них.

Село Тобурданово, куда, переползая ухабы, в конце концов привез пазик, оказалось длинным и пыльным. На берегу нечистой речки Урюм ветер мотал длинные ветки старых ветл. Студенты, которые были на два года меня старше, и я, впрочем, тоже, встречали добрый прием в любом доме. Хозяева что-то пытались объяснить нам по-своему. Я отвечал фразой, которой меня научила руководившая группой местная учительница Антонина Павловна: «Эп пельмес чаваши. Эп вырас». Означала она, что чувашским языком я не владею. Хозяева понимающе кивали и переходили на русский, хотя иной раз и с трудом. Однако рассказывали и рассказывали.

Пожилая женщина согласилась вспомнить сказку. Но знала ее только по-чувашски. Поэтому поставили к ней поближе микрофон кассетника. Мы сопереживали рассказу и – опять-таки как музыку – слушали эту речь. А женщина всех своих героев изображала голосом, иногда что-то напевала, иногда пыталась говорить низко и страшно или, наоборот, тоненько. И вдруг она всплеснула руками, подпрыгнула. И я только в последний момент, уже в воздухе, поймал полетевший со стола кассетник. Когда затем я вопросительно повернулся к Антонине Павловне, она тихо кивнула и шепнула: «Это кот спрыгнул с печи…»

А на другом конце села мне рассказывали про глиняного человека.

Это было очень давно. Он огромный, тяжелый, явился именно в Тобурданово. Он рушил все неуклюжими твердыми руками. И всех глотал. Но потом из какого-то сарая выбежала коза. И просто боднула его рогами в пузо. Глиняный человек дрогнул и с грохотом рассыпался на черепки. И наверное, это было так: спустя минуту Тобурданово – веселое и невредимое – отряхивало уже с себя пыль, жмурилось от солнышка после темного керамического живота. Все – люди, кошки, собаки, куры, кого успел проглотить глиняный человек.

От рассказа веяло непонятной древностью. Ведь была же за этим какая-то правда? Ведь не могло же все вот так сложиться на пустом месте? Это – древний истукан, которому приносились жертвы? Или чей-то чудовищный сон, рассказанный с утра и потрясший всех слушателей до такой степени, что он передается уже не один век из поколения в поколение? Или лютый, потерявший человеческое обличье враг-исполин?

И от него остались черепки – вот такие же, какие спустя много лет я видел на месте города Сарай-Бату.

Да, именно в том 1977 году передо мной стало открываться Поволжье. Первой я увидел глубинную Чувашию, ее степи, ее зелененькие молодые посадки по склонам оврагов. Потом марийские леса, растущие на ярко-желтых песках. И сейчас я чувствую себя человеком Среднего Поволжья. Живя безвылазно в своем городе три, четыре, пять недель, начинаю скучать по нерусской речи. По ее музыке. По той виртуозной легкости, с которой мои попутчики вдруг начинают говорить на другом языке – мягко, легко, не путаясь, с совершенно другой мелодией, так что начало фразы стремительно и взмывает вверх, а конец чуть замедляется, повисая на самой высокой ноте.

Люди Среднего Поволжья чем-то похожи друг на друга вне зависимости от национальности. И это становится ясно, если ты, конечно, привыкаешь к ним, к их пестроте, к их языкам, даже к разным оттенкам их кожи. Они сметливы, неробки, если дело доходит до работы, они быстро принимают решения. В них нет московской жесткости и удивительной способности петербуржцев долго и мучительно для собеседника подходить к какой-то важной мысли, рассчитывая, что эту мысль высоко оценят, а их непременно похвалят.

Кто-то сказал, что человек, свободно владеющий двумя языками, словно бы удваивает для себя мир и начинает понимать о нем вдвое больше, чем те, которым хватает одного, родного.

В Поволжье, если ты гость, тебе не покажут, что хорошо знают и другой язык, – словно бы речь идет о тайном знании. С тобой будут уверенно, точно и легко говорить по-русски. И тебе будет казаться, что твой собеседник – в точности такой же, как ты сам, русский. Только вдруг будто откроется другая реальность – человек этот так же легко ответит на телефонный звонок, во время которого с ним заговорят по-марийски или по-чувашски. И ты поймешь, что он ровно наполовину принадлежит совершенно другой системе и знает невероятно много всего такого, что закрыто пока для тебя.

Удивительно, но самые лучшие образцы русской речи слышишь часто от нерусских людей. Может быть, они стараются, пестуют в себе эту правильную, выверенную русскую речь, вписываются в нее, чтобы соседи не чувствовали в отношениях с ними барьера. А не так, как некоторые русские, – небрежно, комкая, швыряют фразы, не замечают своего слова и превращают его из ценности, из опознавательного знака в какое-то обиходное средство вроде тряпки для стирания со стола или прихватывания горячей кастрюли. Чем тут дорожить? Что у нас, слов мало?

Я дома в этом городе, в Чебоксарах. Не чувствую их чужими. Но – пора уже и в свою комнату.

Мама болеет. И для нее это все, чтобы я вернулся быстрее, чтобы она знала: меня не носит где-то по белу свету, а я тут, недалеко.

Завтра выходной, и я сяду за компьютер и продолжу писать докторскую. Даже не буду мучиться особенно над тем параграфом о священных природных урочищах в Нижегородском Поволжье. Да, к моменту отъезда работа над ним только началась и была безжалостно брошена. Но в голове уже сложились несколько фраз, которые надо немедленно написать дальше. Только не звоните мне, не сбивайте с мысли – и все пойдет легко. К чему я тут, в этом параграфе, клоню, это мне давно уже понятно. Но сейчас ясен и весь его расклад – с логикой, с аргументами.