Гладиаторы - Джордж Джон Вит-Мелвилл

Два отряда, подобно настоящим солдатам империи, расположенные в три ряда, выступают вперед. В первый момент схватки, лишь только начинается скрещивание оружия и искусные бойцы начинают наносить и отражать удары, радость зрителей доходит до энтузиазма. Но немедленно восстанавливается молчание, и зрители с прерывающимся дыханием следят за начинающейся битвой, наблюдают, как ряды расступаются и редеют, как кровь течет по атлетическим телам, из которых иные уже неподвижно лежат на песке, там, где им пришлось упасть.

Зеленые пояса начинают ослабевать, но их третий ряд еще остается неприкосновенным, и бойцы, составляющие его, еще не были в деле. Теперь они выступают вперед с целью заполнить пробелы в своих рядах, и, по-видимому, снова судьба поддерживает между ними равновесие.

Теперь арена становится ужасным и чудовищным зрелищем. Эти люди, для которых убийство является ремеслом, умирают не без муки, их агония стоит страданий, и ужасно видеть какого-нибудь упавшего гиганта, в муках опершегося на руки, со склонившейся головой и потухающим взором, устремленным на землю, в тот момент, когда из него через рану в груди улетает жизнь вместе с кровью, потоки которой впитывает в себя жадный песок.

Грустное зрелище представляет это подобие войны; арена становится похожей на поле брани, с тем исключением, что здесь не берут в плен и редко оказывают пощаду. Иногда, впрочем, сраженный герой, отличающийся редкой красотой или обнаруживший не совсем обычные ловкость и храбрость, заслуживает благоволение присутствующих и получает пощаду. Тогда за барьер протягиваются руки, с опущенным вниз большим пальцем, и победитель влагает свой меч в ножны, прекращая бой со своим злополучным противником. Но гораздо чаще сраженный не дожидался знака помилования, и, прежде чем восторженные крики замолкали в его ушах, взором, полным отчаяния, он видел пальцы своих судей, показывающие кверху. Тогда ему оставалось приготовиться к принятию рокового удара со спокойной отвагой, достойной лучшего дела.

Запасной отряд, состоящий из десяти пар избранных гладиаторов, еще не выступал в дело. Зеленые и красные сражались почти с равным успехом, но, когда труба дала сигнал перемирия и посредством крюков с арены были удалены умершие, оставившие сзади себя длинные кровавые следы, тщательно произведенный счет вышедших из боя определяет, что победа осталась на стороне зеленых. В блестящих доспехах, Гиппий выступает вперед и объявляет результат боя. Его слова встречены громом рукоплесканий. Несмотря на свою сосредоточенность, Валерия не в силах удержаться от того, чтобы не бросить одобрительный взгляд на красавца-начальника, а Мариамна, знающая, что жизнь Эски в некоторой степени зависит от чистосердечия и искусства этого человека, смотрит на него с опасением, смешанным с ужасом, как на какого-то обитателя иного мира.

Но толпа не расположена терять драгоценное время на рукоплескания Гиппию или на соображения о поражениях и удачах. Делаются новые ставки относительно следующих сражений. Однако преобладающим чувством является нетерпеливое и лихорадочное волнение. Десять пар людей, которые теперь так гордо приближаются к середине арены, должны биться насмерть.

Ужасно было бы подробно рассказывать об этой сцене резни, вдаваться в описание обнаруженной здесь дикой отваги и тех бесполезных убийств, какие происходили в этих римских бойнях. Но, как ни ужасно было это зрелище, народ до такой степени привык к подобным представлениям, испытывал такую сильную любовь к ужасному и так мало ценил человеческую жизнь, что в высшей степени редко чей-либо взгляд отворачивался и чьи-либо щеки бледнели при виде какой-нибудь ужасной раны или смертельного удара, и матери, держа на руках своих детей, предлагали этим последним следить взглядом за агонией сраженного гладиатора.

Лицинию приходилось присутствовать при многих кровопролитных сценах, и, однако, теперь благородные черты полководца хранили грустное и серьезное выражение несочувствия. Была минута, когда он с гневом и недовольством отвернулся от расстроенного лица своей родственницы, но Валерия была слишком погружена в проходящую перед ее глазами сцену, чтобы ей можно было испытывать что-либо иное, кроме того смутного предчувствия беды, которое терзало ее сердце и получало минутное облегчение только в такие, как сейчас, моменты антракта.

По жребию Руф и Манлий оказались противниками. Огромный рост и замечательная сила одного из них уравновешивались выдающейся ловкостью другого. Сенаторы и всадники уже ставили об заклад ожерелья и браслеты и за того и за другого. Тогда как прочие борцы сражались с различным успехом в разных частях амфитеатра, эти последние вступили в смертный бой у барьера, подле самых ног Валерии. Со своего места она могла ясно слышать их прерывающееся дыхание и читать на лицах холодное и решительное выражение людей, для которых единственная надежда заключается в победе, а слово «поражение» означает неизбежную и мгновенную смерть. Неудивительно поэтому, что она была всецело заинтересована и погружена в это зрелище, наблюдая его с побледневшими, полуоткрытыми губами, скрестив руки.

Кровь текла не из одной раны на обнаженном теле гиганта, но, казалось, ни хладнокровие, ни сила его не уменьшились. Он неутомимо продолжал осыпать своего противника градом ударов, наступая на него и преследуя до той поры, пока он не оказался притиснутым к барьеру. Очевидно было, что Манлий, хотя еще и не раненный, уже чувствовал себе измученным и растерянным. Вдруг дыхание Валерии пресеклось, как будто удар был нанесен ей самой. Ей показалось, что она спряталась от того рокового удара, который так спокойно принял гладиатор. Руфу почти не верилось, что ему удалось утомить своего противника и тяжко ранить его, до такой степени хорошо знакомое ему лицо спокойно смотрело на него из-за щита, до такой степени отпор был искусен и быстро следовал за нападением. Но лицо Манлия бледнело все больше и больше. Валерия, следившая за ним глазами, скованными ужасом, заметила, как оно исказилось странной, печальной улыбкой, и Манлий, пошатнувшись, упал на песок, ломая свой меч во время падения и вонзая его в песок тяжестью собственного тела.

Противник приблизился к нему, чтобы нанести удар. По естественной привычке или по инстинкту самосохранения упавший сделал жест, каким гладиаторы испрашивали пощаду толпы. Но он тотчас же овладел собой и, гордо упав на бок, без горечи взглянул на своего победителя и спокойно сказал ему:

— Товарищ! В память нашей старой дружбы, ударь в сердце!

И он не отвернулся в ту минуту, когда гигант изо всей силы, какую только мог найти в себе, ударил его. Они сидели за одним столом, пили из одной чаши долгие годы, и это было все, что в силах был сделать Руф для своего друга.

Народ шумно аплодировал, но Валерия, слышавшая последние слова умершего, почувствовала, что ее глаза наполняются слезами, а Мариамна, выглянувшая в эту роковую минуту, снова спрятала свою голову под плащом своего дяди, расстроенная и дрожащая, до последней степени измученная чувствами жалости, ужаса и страха.

Крик, огласивший амфитеатр, снова заставил еврейку вернуться к злобе дня. Этот крик, начавшийся в каком-то отдаленном уголке с простого шепота, захватывал зрителей все больше и больше, и скоро вся толпа восклицала: «Патриций!.. Патриций!» Алчный до новых впечатлений и уже насыщенный грубой резней, народ жаждал теперь видеть, как потечет кровь отпрыска знатной фамилии. Беспорядок сделался до такой степени сильным, что на него обратил внимание Вителлий. Он подозвал к себе Гиппия и отдал ему какие-то приказания. Это обстоятельство несколько успокоило возбуждение, и в то время как арена, благодаря заботам начальника бойцов, очищалась от загромоздивших ее убитых и раненых, можно было заметить общее передвижение в собрании. Каждый изменял свою позу и старался усесться так, чтобы было виднее — что обыкновенно делает толпа перед всяким интересным зрелищем. Дамазипп и Оарзес уже давно неистово аплодировали. Их пример вызвал тысячи подражателей, и хлопанье руками и ногами, крики и всевозможные восклицания раздавались с удвоенной силой в ту минуту, когда Юлий Плацид грациозно приблизился к центру арены, приветствуя толпу с тем непринужденным и вызывающим видом, какой у него был обыкновенно.