Несбывшаяся весна - Елена Арсеньева

Тете Любе Ольга, само собой, соврала, будто ее мобилизовали.Приказ есть приказ, ничего не попишешь! Тетя Люба, бедняжка, в первую минутуподумала, что мобилизовали Олечку на фронт, и едва не упала в обморок от ужаса.Зато потом, узнав, что речь идет всего лишь (всего лишь!) о плавучем госпитале,немного успокоилась. О том, что такое СТС «Александр Бородин» и куда пароходходит, тетя Люба, конечно, не имела никакого понятия, по ее мнению, это былопочти прогулочное судно.

– Ну хоть загоришь немножко, – сказала она, почти какСерафима Серафимовна, но сказала дрожащим голосом, хоть изо всех сил истаралась бодриться. – Только я тебя умоляю, держись подальше от бортов. Ты жеплавать не умеешь!

– Да умею я плавать, – обиделась Ольга. – С чего ты взяла?

– Ой, не знаю, не знаю… – с сомнением поджала губы тетяЛюба. А на другой день она предъявила Ольге старую брезентовую сумку сознаменитым поясом В. Краузе. Ольге, конечно, не хотелось тащить с собой этурухлядь, но она поглядела на мигом осунувшееся, несчастное лицо тети Любы, наее полные слез глаза и дрожащие губы – и безропотно повесила сумку на плечо. Исказала:

– Не плачь. Я вернусь! Честное слово.

– Возвращайся, – пробормотала тетя Люба чуть слышно –наверное, нарочно шептала, чтобы в голос не разрыдаться. – Возвращайся, моямаленькая! Ты ж у меня одна на всем свете осталась. Ты и Сашенька.

– И я вернусь, и мама вернется, – сказала Ольга с уверенностью,которой вовсе не испытывала. А потом переоделась в защитную гимнастерку, наделасинюю юбку (ей было выдано со склада новое обмундирование, тщательноотутюженное тетей Любой, которая даже не заметила отсутствия погон… а как же,ведь вольнонаемным погоны не выдавались, вот где можно было поймать Ольгу навранье, но тетя Люба таких тонкостей не знала, а потому ничего не спрашивала) –и они пешком пошли на Нижне-Камышинскую набережную, к речному вокзалу, где упятого причала уже покачивался грязно-белый, довольно обшарпанный пароход, наборту которого было написано: «Александр Бородин. СТС-56».

Так началось Ольгино плавание, и длилось оно весь июль.Работа и в самом деле оказалась тяжелой, опасной. К счастью, знаменитыйспасательный пояс до сих пор ей не понадобился ни разу. Оставалось надеяться,что не понадобится и впредь. Но почему же так тяжко стало у Ольги на душе послетого, как она отдала его сержанту?

Может быть, просто было жаль расставаться с памяткой издому? С подарком тети Любы?

Может быть…

* * *

Поляков чуть не опоздал на станцию переливания крови, кудаотправились работники НКВД почти в полном составе: был общий для них исотрудников УВД день донора. Идти было всего ничего, от Воробьевки до Костина,но десять минут на улице – это и много. Поляков отправился пешком – и нос кносу столкнулся с той самой жизнью, от которой его очень часто отгораживаларабота.

Для начала он встретился с новым явлением: люди шли слопатами и граблями, однако они шли вовсе не на субботник. Теперь в течениевсего дня по улицам шествовали служащие и рабочие с садово-огородныминвентарем. Это были огородники. Чуть закончив смену или рабочий день, они шлина свои «плантации», как называли выделенные им земельные участки в стодвадцать – сто пятьдесят квадратных метров.

Поляков испытывал врожденное (голубая кровь, белая кость!)отвращение к земле, а потому равнодушно проводил взглядом какого-то мужчину состро отточенной лопатой на плече – и пошел себе дальше.

Потом он увидел толпу на тротуаре около агитпункта. Рядомсуетился милиционер, но никак не мог раздвинуть плотно сомкнутые фигуры.Милиционер был коренастый, Поляков – худой. Он легко ввинтился в толпу и увидел– на земле лежит женщина. Бледное лицо, мучительно-удовлетворенно-счастливое,успокоило Полякова. Никто никого не убил. Оказалось, что женщина только чтородила на улице – с помощью других женщин. Ребенка решили отнесли в агитпункт впомещение кочегарки. Там было тепло, а на улице ветрено. Когда еще «Скорая»приедет!

Поляков согласился, что «Скорая» приедет не скоро,вывинтился из толпы и почти бегом вернулся в управление. Прошел было в гараж,но потом повернул в кабинет. Стоило представить, что сделается с завгаром,когда майор Поляков прикажет отправить один из драгоценных «Паккардов» (дапусть хоть и «эмку»!) подбирать «какую-то гражданку», невесть зачем решившуюродить на улице, когда «у нас есть прекрасные, светлые и уютные роддома, ивообще, наша советская медицина – лучшая медицина в мире!». Ладно перманентнаядемагогия – с ней Поляков привык справляться, привык не обращать на неевнимания, но ведь легко можно представить себе последующее шушуканье: «Наулице-то родила не просто женщина, а его любовница! И он отправил ее наказенной машине в больницу! Легко ему быть добрым за государственный счет, амежду прочим, наши люди так не поступают!»

Не поступают так их люди, тут Поляков был согласен. Поэтомуон не стал звонить в гараж по внутреннему номеру, а позвонил по городскомутелефону на станцию «Скорой помощи» и самым хамским и казенным из всехвозможных голосов приказал немедленно прислать карету на площадь Горького, кзданию агитпункта, забрать роженицу. Дежурная заныла: нет машин, ехать далеко,быстро не обернемся… На что Поляков сообщил: он отлично знает, где находитсястанция «Скорой помощи» – на улице Лядова, неподалеку от Семашко, и ехатьоттуда максимум четверть часа, поэтому пусть не морочат ему голову – время онзасек!

Вслед за тем он снова направился на улицу Костина, сдаватькровь. Перейдя площадь, он услышал позади себя вой сирены и убедился, что«Скорая» иногда все же и впрямь бывает скорой.

Поляков знал, что никогда не забудет этого незначительногослучая. Как ни странно, как ни удивительно, но у него сделалось превосходноенастроение, значительно упавшее в последнее время. Дело было не только в том,что дела на фронте шли неважно, на Керченском полуострове продолжались упорныебои. Явно было, что там обстоятельства складывались очень неважно. Но возмущалидо глубины души сводки. Как будто их составляли для маленьких детей, а не длявзрослых! Поляков был убежден, что такие сводки, кроме вреда, ничего больше неприносят. Оттого люди и молчали, не обсуждали событий. Бывали дни, когда никтоничего не говорил о фронте: ни в трамваях, ни в столовых, ни в других местах.Молчали, видимо, потому, что тяжело говорить…