Герои русского парусного флота - Владимир Шигин

Вечерами, когда была возможность, друзья старались записывать свои впечатления. Хвостов принимался раза три вести дневник, но «всё покидал». Он видел вокруг «много любопытного». Дневники, по его мысли, кажутся необходимыми не только для фиксирования «любопытного», но и потому, что вокруг много людей, «напитанных злобой», «дышащих смрадом, питающихся одними доносами» — и «для памяти не худо подённой запиской поверять себя и их гнусные бумаги для предосторожности». Давыдов был более собран и скрупулёзен, его дневник более подробен и объёмен.

Дневник и письма Хвостова дополняют наше представление о его друге Гавриле Давыдове, об их дружбе.

«Любя тебя, я во всю жизнь мою не был так огорчён, как прочёл твоё письмо», — пишет Хвостов Давыдову, напоминая, что проехал с ним 16 тысяч вёрст и — «навек почтёт себе законом умереть за тебя».

Ребята они оба были, что и говорить, рисковые. Из письма Хвостова с Аляски в 1803 году: «Гаврило уехал за 150 вёрст, отсюда с 4-мя байдарками, оставя меня одного. О, Боже!.. Пустился на такое большое расстояние, можно сказать, в корыте».

Весной 1803 года, погрузивши на отремонтированную «Елизавету» пушнину стоимостью более чем на два миллиона рублей, Хвостов с Давыдовым подняли паруса. Снова был изматывающий двухмесячный переход, шторма и цинга. Наконец, впереди Охотск, но зайти в порт «Елизавета» не могла по причине слишком большого наката. Скрипя зубами, Хвостов велел ложиться в дрейф и ждать перемены ветра. Казалось бы, что с того! По тем временам дело обычное, но Давыдов уже сгорал от нетерпения.

— Не могу более ждать, мучаясь безвестием от родных моих! — заявил он Хвостову. — Ты, Николаша, не обессудь, но покуда ты тут ветра дожидаться будешь, я уже все новости разузнаю!

Спрыгнул в байдарку, да и рванул прямо в самые буруны.

Хвостов только перекрестить друга и успел:

— Спаси и сохрани!

Из записей Давыдова, сделанных в Охотске на обратном пути из Америки: «Желая узнать, нет ли в Охотске писем, я отправился на байдарке, но как до устья реки было далеко, то надлежало мне пристать прямо противу судна к берегу, где с отменного силой ходил высокий и крутой бурун. Мы должны были выждать самый большой вал, который донёс нас один к берегу, когда я с передним гребцом тотчас выскочил, и байдарку за собой выдернули на берег, так что другим пришедшим валом только заднего гребца с ног до головы облило… Побыв часа два у господина Полевого и взяв от него ко мне и Хвостову письма, пошёл я к своей байдарке. Тогда уже был отлив, ветр довольно свежий дул с моря и престрашный бурун о берег разбивался. Около байдарки собралось много людей, все говорили о невозможности ехать, с чем и гребцы мои были согласны. Некто бывший тут же передовик (начальник над промышленниками) сказал, что уже 33 года как он ездит на байдарке, а потому смело уверяет, что нет возможности отъехать от берегу. Я захотел доказать ему, что это можно; для этого уговорил гребцов пуститься к судну, несмотря на представления окружающего нас собрания. Итак, мы сели в байдарку на сухой земле, надели камлейки, обтяжки, зашнуровались, дождались, как пришёл самый большой бурун: тогда велели себя столкнуть и погребли из всей силы. Первый встретившийся нам вал окатил только переднего гребца, второй закрыл его с головою, меня по шею и прорвал мою обтяжку. Ворочаться было поздно, исправить обтяжку невозможно, а потому не оставалось нам иного, как всеми силами грести, дабы скорее удалиться от берегу. Ещё один вал накрыл нас, но потом мы выбрались из буруна и увидели столько воды в байдарке, что она едва держалась на поверхности моря. С берегу всё время, покуда мы были между высокими валами, не видали нашей байдарки и считали нас погибшими, но увидев наконец спасшимися, начали махать шляпами в знак их о том радости… Должно признаться, что упрямство составляет немаловажную часть моего нрава, и несколько раз оное весьма дорого стоило. Я не оправдываю сего моего поступка: он заслуживает больше имя предосудительной дерзости, нежели похвальной смелости. Таковым я сам его находил, но после, а не в то время, как предпринимал оный. Могу сказать, что в сём случае одно чрезвычайное счастие спасло меня от крайнего моего неблагоразумия».

В Охотске друзья сдали товары в местную компанейскую контору. Пока сдавали, тоже время даром не теряли. Давыдов занимался устройством порта, а Хвостов ездил на собаках в устье речки Ульи, подыскивал там места для новых причалов.

— Ха-а-а! — кричал каюр, погоняя ездовых собак. На голову лейтенанту щедро сыпался снег с разлапистых сосен.

Переезд через Сибирь от Охотска до Петербурга занял на этот раз у Хвостова с Давыдовым не более трёх месяцев. Время по тем временам весьма малое!

Вернулись в столицу друзья в начале февраля 1804 года. Всё их путешествие было один год и девять месяцев.

В столице лейтенанта с мичманом встречали как национальных героев. Теперь первыми здороваться с ними не гнушались ни адмиралы, ни министры. Подвигом их восхищались в салонах и кают-компаниях, в кабаках и трактирах. Имя отважных было на устах у всех.

Россия распрямляла плечи, сама удивляясь их широте: только что ушли в кругосветное плавание к берегам Японии и Аляски шлюпы «Надежда» и «Нева» под началом Ивана Крузенштерна и Юрия Лисянского (на «Надежде» отправился в плавание и директор РАКа Резанов), а потому интерес к восточным берегам державы был как никогда огромен.

Давыдов радуется Петербургу, встрече с родными и близкими. Все трудности уже позади, и это так здорово. Перо легко скользит по бумаге: «Давно ли, думал я (ибо что значат протёкшие 20 месяцев?), давно ли, когда мы выезжали отселе, сердце наше обременено было страданием разлуки с родными и ближними? Давно ли воображение наше представляло нам неизмеримые расстояния, бесчисленные опасности, иной свет, иное небо? Давно ли отчаянная мысль, что, может быть, мы никогда назад не возвратимся, снедала всю уверенность нашей души? Теперь все прошлые страхи кончились; мы удовольствовали наше любопытство, принесли некоторые заслуги и с приятным воспоминанием о прошедших трудностях летим увидеться с нашими родными, кто бывал в отсутствии, испытал сию радость; но тот больше, в ком меньше было надежды некогда наслаждаться оною».

Морской министр адмирал Чичагов заслушал рассказ Хвостова о плавании к аляскинским берегам.

— Что, по мнению вашему, мешает развитию мореплавания на берегах тихоокеанских? — поинтересовался у друзей министр.

— Прежде всего, отдалённость земель и трудность привлечения искусных в морском знании людей, — ответил ему Давыдов. — Затем дороговизна припасов и снаряжения, корыстолюбие частных правителей и закоренелые привычки, ну а кроме всего, наше давнее вредное правило — вместо поправления скрывать худое.

— Однако при всём том мореходы наши тихоокеанские достойны гораздо более удивления, нежели бывшие под предводительством Язона, ибо при равном невежестве и недостатках в способах должны переплывать несравненно обширнейшие и нимало им не известные моря! — дополнил друга Хвостов.