Одесская сага. Троеточие… - Юлия Артюхович (Верба)

Через час, не выдержав щебета соседки и двух вновь прибывших, она, содрогаясь от больничной будничной унизительной беспомощности, засунет в трусы кусок старого махрового полотенца, которое ей приготовила Нилочка, натянет колготы и юбку и поедет домой.

Через месяц, перед Новым годом радостный Толик объявит, что уходит в рейс на полгода по специальности, электромехаником. Отличный маршрут с заходом в Сингапур.

– Ну что ты ревешь, глупая? – спросит он. – Я же не на войну. Вернусь весной. Денег заработаю.

Отчего Люда так гордо рыдает, он так и не понял.

– Шо вы там гоцаете как скаженые?! – вылетела во двор баба Шура, то ли приемная дочь, то ли поздняя любовь покойного Макара-камнетеса. – У меня штукатурка в кровать прямо на морду кусками падает! Ой!

Следом за ней выкатились перепуганные жители двора на Мельницкой – кто в чем и с чем.

Нюся Голомбиевская как была – в своем шикарном халате поверх ночной сорочки, с книгой в одной руке и кошкой Нюшей в другой. Нюша, выпучив глаза, страшно подвывала в одной тональности с бабой Шурой.

Баба Таня с девичьей легкостью спорхнула по дребезжащей и гуляющей ходором лестнице с бумажной сельской иконой в жестяном окладе и паспортом в кулечке.

– Ты шо, спишь в своей косынке? – с удивлением покосилась на нее Шура.

Баба Таня мелко крестилась и смотрела на свои окна и пару трещин, которые на глазах ползли к первому этажу.

Люду землетрясение застало за шитьем. Она качала ногами пластину на своей рабочей «Чайке», возле ног в торбах с лоскутами возилась Юлька.

– Ой-да-да! Ой-да-да, – раскачивалась она в такт с домчавшимися из Румынии колебаниями.

Люда закончила строчку и недоуменно оглянулась – на шкафах со скрипом распахнулись дверцы. Люстра раскачивалась.

Людка схватила в охапку Юлю и заорала:

– Мама! Землетрясение! На выход все! Срочно! Женя!

Первый этаж уже полным составом был во дворе.

Мадам Берштейн бросила во дворе мужа и, пригнувшись, как в пламя, рванула назад в квартиру и выволокла старинное кресло и бутылку армянского коньяка.

– Есть женщины в русских селениях. Это шо, самое ценное, шо у тебя есть? – заржала Ася Ижикевич.

– Это вы все стойте, а я буду смотреть на катаклизм в комфорте, и увидим, как вы тут будете к утру замерзать!

Тетя Ида, чья квартира располагалась на втором этаже точно в центре галереи, между двумя лестницами, металась, как Буриданов осел: куда же ближе бежать? – и страшно грохотала. У нее из-за пазухи торчала импортная красная жестяная коробка.

Полина снизу, прищурившись, заорала:

– Ида, чем вы гремите, там шо, челюсть Додика или ваш золотой фонендоскоп?

А Люда с Юлей на руках уже толкала Иду на выход на чугунную лестницу:

– Давайте – она на балке стоит, а та подвесная, сейчас завалится!

– Мама! Мама! Вы где? – кричала Нила.

Она уговаривала Павлика спасаться. А Пава Собаев только полчаса, как допил свою вечернюю порцию портвейна, и сладко заснул.

– Да отвяжись ты, Нилка, корова, хватит диван шатать! Какое землетрясение? Отвали, дай поспать!

Нила выбежит одна, за ней спокойно спустится Евгения Ивановна Косько – в вязанке, туфлях, с сумкой, в которой лежала вся папка с семейными документами, пару пачек беломора, батон хлеба, нож, спички и банка тушенки.

4 марта 1977 года в Одессе произошло землетрясение силой в семь баллов. В центре обвалились балконы и пошли глубокие трещины. В тот день в эпицентре, в Бухаресте, погибли 15 тысяч человек.

Но двор об этом еще не знал. Все сбились в кучу.

– Вроде затихло? – спросила Люся-морячка в шлепанцах, бигуди и дубленке поверх комбинации. – Шо смотришь? Она новая, ненадеванная. Я ее что, под руинами оставлю?

– Да типун тебе на язык! – отозвалась Аня Берштейн.

– Вон последний раз в сороковом у нас трясло, и шо? До сих пор живем, – вспомнила Женя Косько.

– Я слышал по телевизору, что обычно бывает вторая волна, – встрял Феликс с первого этажа.

– Всё! Я ночую здесь! Мое при мне: мужик, кресло и коньяк. Я домой не вернусь, – заявила Анька Берштейн. – Могу только мадам Косько позвать – у нее закуска есть.

Хныкали замерзшие перепуганные дети, встревоженно гудели взрослые. Баба Таня все смотрела на трещины:

– Ой, а дом не завалится?

– Не завалится, – авторитетно заверила Людка. – А вот если вторая волна будет большей силы, то во дворе никто не выживет.

– Это почему? – Стало тихо, только продолжала выть Нюськина кошка.

– Потому что если галерея сложится, то второй этаж накроет точно середину двора с одной стороны и с другой. Надо идти на улицу на расстояние больше высоты дома.

Все вывалили толпой через дорогу в сквер, где уже толпились соседи из соседних домов и все лавки были заняты.

– Какие все умные! Надо же, – проворчала Женя.

Через час первые замерзшие дезертировали домой, к полуночи, допив коньяк мадам Берштейн, вернулись главные паникеры.

Утром свежий Пава Собаев поинтересовался у невыспавшейся перепуганной Нилы:

– Ну и на фига вы вчера устроили такой геволт?

Людка полночи ворчала на отсутствующего мужа:

– Вечно, Верба, тебя нет дома. То яхт-клуб, то рейс. Я хоть когда-нибудь буду не сама все решать?

Ксеня разольет всем и, промокнув глаза батистовым платком, прошепчет в чешскую люстру:

– Царствие небесное, земля пухом.

Лидка махнет рюмку, поморщится, занюхает колечком червоного золота на дряблом старческом пальце и задумчиво скажет:

– Люто завидую твоему Панкову – идеальная смерть.

– Лида, ты – дура? – покосится на нее Женя.

– Сама дура! И ты, Ксеня, только подумай, как свезло мужику: вкусно поел, сладко попил, собрался на охоту, лег спать – и не проснулся! Ну обзавидоваться!

Ксеня вздохнула и взяла хрустальный графин густого темно-вишневого цвета с прозрачными насечками граней, налила по следующей.

– Согласна. Ни боли, ни мучений. Я в пять проснулась, толкнула его – мол, пора, вставай. Он во сне сказал: ай! И умер. – Она помолчала, подняла вторую рюмку к губам.

– И бросил меня. Да, Панков? А я одна осталась Сашку ждать… Я бы тоже так хотела. Отличная смерть, а как здесь остальным, тебе уже все равно.

Женя покосилась на сестер: