Приют святой Люсии для девочек, воспитанных волками - Карен Рассел

– Рэнджи, иди сюда!

Я начал истерически смеяться, содрогаясь всем телом, превратившимся в стучащий от холода зуб.

– Мы поделим клад поровну, половина мне, половина тебе…

Но Рэнджи даже не прикоснулся к сокровищам. Схватив его за локти, я крутанул ему руки, заставив раскрыть ладони, и положил в каждую по куску нефрита. Одного этого достаточно, чтобы он стал главным смотрителем кладбища. И тогда Рэнджи сможет нанять на работу Диггера Гибсона. Если, конечно, вернется домой.

– Возьми, это твое! – закричал я. – Твое, твое, ты понял?

Какой маленький и холодный капитал. Рэнджи уронил его в снег. Он бы предпочел держать в руках мех своего медведя. А я бы лучше нашел отца.

Я попытался вспомнить «Пришествие пиратов», но, к своему ужасу, обнаружил, что в голове у меня ничего не осталось. Ни музыки, ни слов, лишь пустое белое пространство. Над нами сверкало солнце. Стены ледяной пещеры стали таять, но так тихо, что я уже ничего не слышал. Я поймал языком холодную каплю. По стенам потекли струйки воды. Это был снег, который выпал в 1947 году, в 1812 году или еще раньше. И теперь он капал, словно человеческие слезы. Рэнджи опустился на снег напротив меня. Таявший на солнце лед превращался в острые клыки и длинные голубые лезвия кос.

– Ну что, ты счастлив? – прошипел я. – Теперь нас уже никто не спасет.

Но Рэнджи не выглядел счастливым. На его лице застыла угрюмая маска. Я подумал, каково это – ненавидеть всех, кроме мертвого медведя. Мне стало страшно. Я представил, как убитый медвежонок живет внутри Рэнджи, зубастый и преданный, его единственная в мире любовь. Диггер Гибсон не должен был его усыновлять. Кто захочет спасения, если это лишь возвращение к такому отцу?

Я прижался щекой к полупрозрачной стенке пещеры. Вода внутри шептала: «Ты здесь умрешь – никто не знает, где ты…» Любое место может стать моей могилой. Не хватает только тела. «Это нечестно», – подумал я, и мне стало обидно, что у меня не будет похорон с цветами, скорбящими родственниками и так хорошо мне знакомым материнским горем. И никто из родных и любимых не придет на могилу. «Нашел о чем жалеть», – осадил я себя.

Я отшатнулся от коварного шепота тающей воды. Что за вздор лезет в голову? Я вовсе не хочу умереть на этом леднике. И не напрашивался на эту аварию. Внизу под нами земля вращается вместе с льющейся водой. В долине легко забывается, что земля движется, и мы ходим как бы по замерзшей реке. Но здесь на высоте я слышу, как это происходит. Сотни тонн воды тают в сердце ледника и с ревом крушат лед, отправляя в море айсберги. Даже сейчас мы движемся прочь от долины Вайтити. И я вдруг почувствовал, что отдам все, чтобы очутиться в нашей кухне вместе с мистером Омару, сочиняющим небылицы про моего отца. И готов заплатить любую цену, чтобы, открыв глаза, оказаться на Ледяном амфитеатре и петь в хоре, стараясь как можно дольше тянуть ту самую ноту.

А потом я стал представлять себя героем. Это мое сольное выступление. Если я смогу спеть гимн один, то люди у подножия ледника услышат его и придут на помощь. Передо мной возникло помятое лицо мистера Омару, и я направил на него всю свою злость. Запел таким высоким голосом, что у меня застучало в висках. Выше, еще выше. Мои легкие трудились на износ. Та самая нота парила надо мной, маня и ускользая, круглая и светящаяся, как солнце, на которое смотришь со дна реки Вайтити. Мой голос тянулся вверх, словно руки, отчаянно борющиеся, чтобы выплыть на поверхность. Интересно, а у Рэнджи все происходит так же? И его немота означает, что он погрузился в воду несколько глубже остальных и уже не надеется выплыть?

Будь это духоподъемная заметка в местной газете, там бы описывалось, как я потрясающе исполнил гимн, послав, таким образом, сигнал SOS. Я бы взял это верхнее «до» или, о, чудо, еще более высокую ноту. Внизу бы услышали и пришли на помощь. Но в действительности все было иначе. Голос меня подвел. Я то давал «петуха», то сипел, то снова пел дискантом, пока голос не сел. В конце концов, я задохнулся и обкапался быстро замерзающей слюной. Рэнджи молча наблюдал за мной, даже не пытаясь открыть рот.

Я вдруг обнаружил, что повторяю вслед за Францем Иосифом:

– Пой со мной, Рэнджи! Забудь о Диггере. Просто пой. Или хотя бы кричи что-нибудь…

Наши голоса – тот ледоруб, который спасает нас на леднике. Неожиданно Рэнджи повалился в снег, словно решив превратиться в ангела снегов. Опустившись на колени, я стал трясти его, но он лишь удивленно взглянул на меня, будто только что вспомнив о моем существовании. Потом обратил взор внутрь себя. В глазах появилось что-то новое. Какое-то золотисто-коричневое пятнышко. А затем нарисовалась черная морда, беззвучно рычавшая от радости.

Значит, ритуал пройдет без нас. Рэнджи, вероятно, понял это раньше меня, и мертвый медведь в его глазах побежал к нам по слежавшемуся снегу. У подножия Аокеоры мистер Омару возится со вспышкой, а ветер раздувает черную ткань, которой покрыт его ящичный фотоаппарат. Непрерывно щелкая, он снимает белый ледяной оползень, катящийся по склону. Мать указывает на гребень горы, где я должен находиться, и отпускает добродушные шутки о моей полноте. Руфь, Рейчел и Ребекка молятся за мой успех. Они будут есть черствое лимонное печенье и слушать мой воображаемый голос. Через несколько минут весь город встанет и зааплодирует. Мне казалось, будто я сверху смотрю на свои похороны, только никто пока не знает, что я умер. Странное и тоскливое чувство.

Но все же у меня теплилась искра надежды. Может, мой передатчик ударился о край расщелины и включился сам. Вероятно, он еще посылает сигналы. И мне хочется верить, что далеко внизу его обязательно услышит моя семья и поймет, что я затерялся в снегах.

Сначала наша лохматая стая рычала и радостно носилась по комнатам. Мы тотчас забыли предостережения отцов и матерей и свои обещания вести себя как благовоспитанные молодые леди. Мы врывались в пустые комнаты, вытаскивали ящики комодов, разбрасывали и топтали аккуратные стопки накрахмаленного белья девочек со стадии 3 и кулаками разбивали лампочки. В темноте нам было как-то привычнее. В спальне не было ни окон, ни запахов. Мы исправляли этот недостаток, обильно поливая койки желтыми струями мочи. Скакали по койкам, обнюхивали друг друга и буквально складывались пополам от смеха. Из угла спальни за нами наблюдали монахини, и на их крохотных личиках читалось явное недовольство.

– Господи! – вздохнула сестра Мария де ла Гуардия. – Que barbaridad![4]

И она перекрестилась. Сестра Мария приехала в приют святой Люсии из Копакабаны, где работала в реабилитационном центре для отбывших наказание заключенных и вылечившихся наркоманов и алкоголиков. Там толстые апатичные девицы едят розовые ломтики гуайявы прямо из ваших рук. Даже на стадии 1 у них шелковистая шкура, выбеленная солнцем до белизны. А в нашей стае в основном лохматые мускулистые брюнетки. У нас ужасные манеры. Мы бегаем по деревянному полу на четвереньках, опираясь на мозолистые кулаки и оскаливая кривые зубы. Цыкнув зубом, сестра Жозефина достала из-под рясы катушку с желтой зубной нитью, похожей на миниатюрное лассо.