Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине - Дебора Фельдман

– Не понимаю, – выдавила я, мечтая перестать уже всхлипывать. – Зачем она так себя ведет?

– Некоторые люди просто такие и есть. Бюрократы, – коротко пояснила моя переводчица. – Грустно, но всегда бывает. Не все люди приятные.

«Я в восторге от того, что нам удалось сделать, – сказал тогда Золтан, высаживая меня возле колледжа. – Венгры могут помочь! У нас нет места антисемитам». Бедный Золтан! Уверена, в его сердце не было и тени антисемитизма, как и в сердцах той группы прекрасных людей, которых он попросил помочь мне с моим расследованием. Узнай он, что, продолжив свое путешествие, я обнаружила кое-что прямо противоположное, ему было бы очень больно.

Горечь осознания прокралась в мое восприятие после возвращения в Будапешт, где я впервые в этой поездке увидела еврея, который боялся. В столице я встречалась с Эллой: сначала мы общались онлайн, потом она пообещала сводить меня на экскурсию по еврейскому кварталу – она специализировалась на этом, хотя сама и не была еврейкой. Там я познакомилась с общиной и резником[41], белзским[42] хасидом из Израиля, переехавшим сюда вместе с детьми. Он беседовал со мной на идише. На улицах женщины в шейтелях, традиционных париках, сопровождали мальчишек с перепутанными кудрявыми пейсами, надписи на иврите соседствовали с венгерскими, стояли синагоги, ритуальные купальни и прочие элементы знакомого уклада. Чолнт[43], главное блюдо еврейских общин по всему миру, присутствовал в меню большинства ресторанов.

Осмотрев ортодоксальную синагогу, мы с Эллой решили заглянуть в иудейскую лавочку по соседству. За заваленным стопками книг прилавком сидел молодой мужчина. У него были вьющиеся каштановые волосы и приятное, казавшееся знакомым лицо с характерными еврейскими чертами. Поэтому я задала ему свой обычный вопрос, не зная, что стоявшая позади меня Элла в ту же секунду побледнела. Питер, так звали юношу, подался вглубь комнаты, подальше от меня, и втянул голову в плечи, будто готовясь защищаться.

– Это очень личный вопрос, – сказал он.

Ох. Там, откуда я приехала, ничего такого в нем не было: путешествующий еврей встречал собрата и приветствовал его традиционным «Шалом!».

– Прошу прощения, – прошептала Элла. – Она из Америки.

– Вот как. – Питер немного расслабился.

– Но что… В Венгрии что, нельзя спрашивать у людей, не евреи ли они?

Элла кивнула:

– Здесь это как оскорбление. Такой вопрос редко задают с добрыми намерениями. Тебе стоит быть осторожнее, у нас много антисемитов.

– Настолько много?

Мои мысли обратились к тем нескольким дням на востоке Венгрии, где я успела посетить несколько городов и деревень и встретить множество людей, среди которых оказалась только одна отвратительная чинуша, выглядевшая как человек, немного склонный к антисемитским настроениям – возможно, но не точно. Она же могла быть и просто грубиянкой, не желавшей никому помогать? Или государственной служащей, страдающей от переработок и низкой оплаты труда? Или раздражительной дамой, презирающей всех этих заносчивых американцев, приезжающих в ее город с шофером, переводчиком и уважаемым главой колледжа?

– Я слышала про партию «Йоббик» и про предложение Мартона Дьёндьёши составить список евреев, представляющих опасность для страны. Но в парламенте их подняли на смех, верно?

– Сейчас у них восемь процентов голосов, – нахмурилась Элла, – но в следующем году выборы, и они наверняка наберут не меньше двадцати.

– Но что произошло? Все внезапно сошли с ума? Антисемитизм снова в моде?

– Беда в том, что в Венгрии он из нее и не выходил, – мрачно ответила Элла.

Река еще не отступила, поэтому Элла не смогла показать мне мемориал «Туфли на набережной Дуная», вытянувшийся вдоль берега. Вместо этого она отвела меня в Большую синагогу на улице Дохань, огромный внутренний двор которой сейчас служит памятником евреям Будапешта, вынужденным ожидать там депортации. В последние дни войны, когда нацисты начали покидать город в преддверии наступления русских, венгры сами решили отвести оставшихся в городе евреев к реке и перестрелять. Чтобы сэкономить патроны, они связывали людей по пятеро или шестеро – и убивали только одного; остальные падали в реку и шли на дно вместе с ним.

Их всех заставляли перед этим снимать ботинки: и взрослых, и малышей, и старые, и новые, – и они выставили обувь в линию вдоль набережной. Скульпторы воссоздали этот эпизод, установив по обоим берегам Дуная железные копии тех башмаков. Элла рассказывала, что река тогда несколько недель была красной от крови.

– Им никто не приказывал, – сказала она. – Жители просто хотели избавиться от евреев, пока мир не пришел в сознание, пока еще была возможность.

Мои наблюдения за жизнью евреев Будапешта были тем более увлекательны, что теперь я могла не просто представить их быт до войны, но и увидеть его: оставшаяся община продолжала существовать, будто застыв во времени. Хочешь увидеть старые многоквартирные дома с гулкими внутренними двориками, откуда призраки мучителей до сих пор выгоняли души рыдающих жертв? Вот они, все такие же потрепанные и побитые гнилью, как и тогда, и все так же носятся среди стен, словно загнанные в ловушку духи, детские голоса. Хочешь представить типичного еврея – голова скромно опущена, взгляд устремлен в пол, все движения скованные, призванные привлечь как можно меньше внимания? Вот же он, мужчина, выходящий из кошерного ресторана и на ходу снимающий кипу, чтобы спрятать в карман, оглядываясь по сторонам: вдруг кто-то смотрит? Что знала я о такой жизни, в которой нужно скрывать свое происхождение и постоянно посматривать через плечо – не преследует ли тебя кто-то с недобрыми намерениями? Нет, я не сталкивалась с подобными лишениями. Мечтая сбросить свой хасидский наряд и слиться с толпой, стать нормальной, я никогда не хотела сделать это из страха. Из страха европейские общины держались обособленно, как и теперь в Будапеште, – но касалась ли угроза меня? Даже я поняла наконец, что все эти истории о ненависти и преследованиях, призванные научить меня держаться подальше от гоев, не имели никакого отношения к жизни в Новом мире, в плавильном котле Бруклина, где я выросла. Вопрос в другом: так ли это в других странах? Изменялась ли Европа – или так и осталась местом, которое описывала в своих рассказах бабушка?

Следующей остановкой в моем путешествии была Швеция – единственная страна, о которой моя бабушка говорила только с нежностью. Большую часть времени она провела там со своей подругой, Эдит, с которой они вместе прошли лагеря. Мне было запрещено встречаться с ней, а ей – заходить в наш дом: Эдит считалась неверующей. Бабушка держала ее визиты в тайне от всех, кроме меня. Мне она рассказала историю их дружбы. Так я узнала, что второй женщиной на том снимке, где бабушку выносят на носилках из Берген-Бельзена улыбающиеся мужчины, симпатичные и светловолосые, была как раз Эдит: это она робко щурилась, глядя в камеру. И именно она настояла на том, что бабушка еще жива, хотя та лежала среди посеревших трупов и ее дыхание почти невозможно было различить. Эдит была с ней, когда их спасал британский Красный Крест. Обеих отправили на одном корабле в Швецию, где бабушку перевели в один из переоборудованных для беженцев санаториев: ей требовалось лечение от тифа. Теперь я понимала: не имело значения, что Эдит в тот момент готова была отказаться от своей веры, а бабушка – нырнуть в нее с головой. Мне казалось – вера в мире, который волна перевернула с ног на голову, стала абсолютно неважной: скорее с ней имело смысл встречаться, когда под ногами человека появлялась наконец почва.