Год призраков - Джеффри Форд

— Туда пошла.

Я побежал в ту сторону и скоро увидел Мэри, стоявшую около цирковой площадки в грязной жиже. На мой оклик она не отозвалась. Я подошел ближе и увидел, что взгляд ее устремлен в землю. Из грязи поднимался крокус. Он еще не открылся, но внутри уже проглядывала желтизна.

— Мама говорит, нужно поторапливаться — мы уезжаем.

По пути домой Джим раз двадцать назвал Мэри «Милашка Мари». Наконец мама велела ему закрыть рот. Она спросила у каждого из нас, что ему понравилось больше всего.

— Как карликом стреляли из пушки, — ответил Джим.

Я сказал, что мне понравился бегемот.

— А тебе, Мэри? — спросила мама.

Последовало молчание, которое нарушил Джим:

— Клоуны?

— Я думала, тебе нравятся клоуны, — сказала мама.

— Он был не клоун, — сказала Мэри. — Это был Мел.

— Кто такой Мел? — спросила мама.

— Мистер Тай-во-рту.

Мама, Джим и я рассмеялись, но Мэри даже не улыбнулась.

— Тай-во-рту — в тюрьме, — сказала мама.

Утром в воскресенье родители никак не могли подняться с кровати. Мама позвала Джима и сказала, чтобы он взял меня и пошел в церковь. Мэри осталась дома: родители не доверяли ее нам, когда речь шла о таких далеких прогулках. Мы надели белые рубашки и галстуки. Церковь Лурдской Божьей Матери была довольно далеко от нас, и мне не хотелось идти туда в хороших туфлях — земля была твердая, как камень. Перед нашим уходом Бабуля дала денег, чтобы мы поставили за нее свечки.

Мы пошли к дверям, и я спросил у Джима:

— А зачем ставят свечки?

— Не знаю. Это что-то святое.

День был теплый, щебетали птички. На газонах лежала роса. Когда мы добрались до пересечения Уиллоу-авеню и Фимз-роуд, Джим свернул не в ту сторону.

— Эй, мы так в церковь не попадем, — встревожился я.

— Я знаю, — улыбнулся он.

Я не сдавался.

— Ну, если хочешь — можешь идти в церковь, — сказал Джим. — А я куплю шоколадное молоко в лавке и отсижусь за магазинами.

— У тебя что — деньги есть?

Он залез в карман и вытащил оттуда деньги на свечки.

— Я с тобой поделюсь.

Секунды две я размышлял, представляя себе церковь — отец Туми, уже до смерти уставший и орущий на всех, колокола, пение.

— Ну хорошо, — согласился я.

Денег хватило на шоколадное молоко и печенье с шоколадной крошкой. Мы зашли в проулок за гастрономом и уселись в нише стены на ящиках из-под молока, чтобы нас не было видно с улицы.

— А если нас поймают? — спросил я.

— Да сюда никто, кроме ребят, не заходит, — сказал Джим, поднимая печенье, как священник — облатку, и разламывая его на две части.

Мы закончили есть, Джим встал и, высунув голову из ниши, оглянулся. Когда его взгляд упал на аптеку, он тут же втянул голову назад и подошел ко мне.

— Хинкли едет на своем велике, — сообщил Джим.

Я слез с молочного ящика. Джим знаком велел мне прижаться к стене, а сам снова высунул голову. Я увидел, что он пригнулся, и лишь только я услышал звук велосипедных покрышек, как Джим прыгнул. Хинкли даже ойкнуть не успел — Джим обхватил его рукой за шею и стащил с велосипеда. Тот упал на землю, переднее колесо продолжало вращаться. Хинкли попытался вырваться, но после удара кулаком в лицо опустился на четвереньки.

— Ты кинул в моего брата камень там, на озере, — нахмурился Джим и пнул его под ребра.

Хинкли упал на бок, хватая ртом воздух.

— Я слышал, что за письмо, которое мы написали Краппу, тебе пришлось таскать мусор в котельную, — смеясь, сказал Джим, затем подошел к велосипеду и поднял его.

Хинкли вскочил на ноги, ринулся к Джиму и попытался вырвать у него руль. Джим оттолкнул Хинкли одной рукой и ударил ногой по переднему колесу.

— Ну и как тебе в котельной?

— Гадость.

— Это что значит? — спросил Джим, занося ногу, словно для нового удара.

— Ты там был с Лу? — спросил я.

— С этим белесым? Ну, был, — рассмеялся Хинкли.

Когда Хинкли смеялся над Лу, мы смеялись вместе с ним.

— Ну и что Лу?

— Да я его видел всего-то один день. Если кого вырвет, эту блевотину потом убирают своей красной дрянью, а она затвердевает и становится типа как красный шар. Я видел, как Лу вытащил одну такую фиговину из ведра и бросил в топку. Она зашипела, и вонь пошла, как от гамбургера.

— Ну и какой он из себя? — спросил я.

— Белый до ужаса.

— Он тебе чего-нибудь говорил? — спросил Джим.

— Да, сказал, что если я узнаю, кто разбил ему камнем окно, то даст мне десять зеленых. Я не знаю, кто это сделал, но сказал, что слышал, будто это Питер Хортон, так что он дал мне денежки.

Джим отпустил велосипед Хинкли, и тот упал на землю. Джим отошел в сторону, и Хинкли потянулся к рулю. Тут Джим быстренько заломил ему руки за спину и развернул Хинкли в мою сторону. Тот назвал нас пидорами.

— Звездани ему по морде, — приказал Джим.

Я сделал шаг к Хинкли, но он замахал ногой, не подпуская меня. Джим сунул коленкой ему под задницу и сказал, чтобы тот стоял смирно и получил, что причитается.

— Шарни ему! — крикнул Джим; но я только стоял и смотрел в лицо Хинкли. — Со всей силы!

Хинкли зажмурился и повернул лицо в сторону. В конечном счете Джим назвал меня рохлей и отпустил Хинкли.

Через секунду Хинкли уже сидел в седле своего велика. Отъехав от нас футов на тридцать, он остановился и прокричал в нашу сторону:

— Я знаю, где живет Лу! Еще за десять баксов я ему скажу, что ваша сестра помогала Питеру Хортону.

Джим бросился было за ним, но того как ветром сдуло.

Вернувшись тем вечером к Драному городу, мы с Джимом обнаружили, что Мэри продолжила перестановки. Борис снова был дома — возился с машиной, Чарли лежал в озере, а мистер Конрад стоял в заднем дворе Хайесов, прислонившись к их дому. Мистер Барзита вернулся в коробку из-под обуви, где Джим держал фигурки всех, кто умер или уехал из нашего квартала. На крышке он вывел черными печатными буквами: «Зал славы». Не важно, что вы делали на Уиллоу-авеню, пока были там, — все равно рано или поздно вы оказывались в Зале славы. Мы нашли Барзиту среди других — он лежал поверх миссис Халловей, и Джим рассмеялся, глядя на них.

Белая машина, конечно же, была припаркована перед домом Питера Хортона. Бродяга стоял позади дома. Джим спросил Мэри, давно ли здесь белая машина, и она ответила: «Три ночи».