Лошадиная доза - Евгений Сухов

Бахматов посмотрел на Колю и промолчал. А Георгий спросил:

— Это тебе старуха, что ли, про Комарова сказала?

— Ага, — кивнул Осипов. Помолчав, продолжил угрюмо: — Ты бы видел эту старуху. Ну, всамделишная Баба-яга!

— Ничего удивительного, — поддакнул Стрельцов. — В таких домах, на отшибе, как раз колдуны селятся да ведьмы разные.

«Не верю я ни в каких колдунов и ведьм», — хотел было ответить Николай, но благоразумно промолчал.

Дом Нинки окружили. Теперь, если вдруг Комаров и попытается сбежать, то обязательно попадется в руки кого-либо из оперативников. Осипова и Стрельцова Леонид Лаврентьевич поставил под окна, предупредив:

— Сами знаете, прыткий Комаров этот в окна сигать, так что будьте настороже… Если палить, так только в ноги. Он нам живым нужен.

Убедившись, что все на местах, Бахматов вместе с Фатеевым стали стучаться в дверь. Открыли им не сразу. Поначалу была угрюмая тишина, будто в доме никого нет, но инспектора продолжали настойчиво дубасить, и вскоре женский голос сонно спросил:

— Кто там?

— Милиция, — громко ответил за всех Леонид Лаврентьевич. — Открывайте немедленно!

Тяжело скрипнул засов. Плечом отодвинув женщину и пройдя через сени, Бахматов вошел в комнату. На кровати сидел, надевая юфтяные сапоги с набором, жилистый мужик лет сорока пяти. Внешне он был спокоен, даже равнодушен, очевидно, допускал, что подобное может произойти, и был готов уже ко всему. Но все же выглядел немного растерянным… Не так он представлял случившееся.

— Комаров? Василий Иванович? — спросил Бахматов.

— Он самый, — равнодушно ответил мужик.

— Вы арестованы по обвинению в убийстве, — жестко произнес Леонид Лаврентьевич. — В кладовке вашего дома на Шаболовке в мешке обнаружен связанный труп мужчины с проломленной головой. Кроме того, вы обвиняетесь в убийстве еще девятнадцати человек подобным же способом. Что вы на это можете сказать?

— Ничего, — пожал плечами Комаров.

— А может, вы убили не двадцать человек, а больше? — с откровенной неприязнью спросил Бахматов.

— Может быть, — ухмыльнулся Василий.

— Я тебе щас поухмыляюсь, — сжав кулаки, ринулся к нему Фатеев, но был остановлен Бахматовым:

— Не надо, Трофим Иванович, руки об эту мразь марать. Он свое получит сполна.

— Сполна не получит, — огрызнулся Фатеев. — Двадцать жизней он отнял. Значит, двадцать раз должен сполна получить, а не один.

— Это не нам решать, для этого суд есть.

— Жаль, что не нам, — буркнул Фатеев. — Моя бы воля, я его бабам бы отдал, чьих мужей он порешил. Они бы его в клочья разорвали. И это было бы справедливо.

— Возможно, — согласился Бахматов. — Но его будет судить наш суд. А суд — это не только закон, это тоже люди… Не забывай!

Комарову связали руки и вывели из дома.

На улице светало, и кое-где в домах уже поднялись люди, чтобы покормить ревущую скотину.

Комарова вели открыто, не скрываясь. Когда проходили мимо дома на отшибе, Жора, вспомнив про рассказ Осипова, посмотрел на окошко. Но никакой Бабы-яги в нем не признал: на них не без любопытства взирала обычная старуха с распущенными седыми космами. После всякой войны таких одиноких старух на Руси не счесть…

Труп, найденный в кладовке дома, скоро опознали. Им оказался крестьянин Лапин из деревни Раменки, отец четверых детей. А сколько их было еще, неопознанных…

Когда Василия Комарова привели в МУР, на его допрос пришел сам начальник Московского управления уголовного розыска Николаев. Он сел в сторонке и далее молча, задав всего-то один вопрос, просидел все три часа, пока убивца допрашивал старший инспектор Бахматов, прикуривая одну папиросу от другой и постоянно трогая длинными пальцами широкий подбородок.

Эксперт-опознаватель Владимир Саушкин тоже был в допросной, иногда задавал вопросы, которые считал уместными. Здесь же, в допросной, были и Осипов со Стрельцовым.

Комаров, собственно, не запирался. Охотно рассказал, что первое убийство совершил два года назад, поздней весной двадцать первого года, когда еще работал казенным ломовым извозчиком в транспортном отделе Центральной комиссии по эвакуации населения. Что и как делал, он расписывал в деталях, ничуть не тушуясь и, более того, ища понимания в глазах Бахматова, поскольку, похоже, считал, что совершил благое дело.

— Я ж самого что ни на есть спекулянта убил, — говорил Комаров, пытаясь поймать взгляд Леонида Лаврентьевича. — Мироеда. Он же на чужом горе хотел поживиться. На чужом горбу в рай въехать.

Второй убиенный, по словам Комарова, тоже был «мироедом».

— По одному его виду было видно, что он мироед, — старался быть убедительным Василий. — Нэпман, одним словом.

Ему нравилось внимание к себе таких больших людей, каковыми он считал Бахматова, Николаева и Саушкина. Осознавал, что Николай Осипов и Георгий Стрельцов младше чином, и даже ставил их ниже себя, поэтому за все время допроса ни разу не взглянул в их сторону.

Говорил Комаров весьма охотно, не опуская малейших подробностей. Поведал, что в свершение убийств он «как-то втянулся» и привык к ним, ну, как, к примеру, привыкают пить водку и курить папиросы.

— Деньги были нужны, — так Комаров ответил на вопрос, зачем он совершал убийства. — Жена покушать вкусно любила, а я — выпить. Да и дети у нас. Трое. Кормить их надобно, растить да одевать. — А потом, верно, желая произвести впечатление, добавил: — Люди ведь все твари. Грязные и злые. Равно, что гусеница или, к примеру, змея…

Про последующие убийства рассказывал, словно это и не он их совершал: сухо, без эмоций и даже намека на сожаление, просто констатировал свершившееся.

Происходило все примерно одинаково. Он приходил или приезжал на своей гнедой Авоське на Конную площадь, будто бы ради продажи лошади, а поскольку кобыла его была ладная, сытая и ухоженная, на нее почти сразу находился и покупатель. Комаров демонстрировал свою лошадь, всячески ее расхваливая, обнадеживал покупателя, что цену большую ломить не будет, а потом под разными предлогами, чаще всего, чтобы показать якобы забытый паспорт на лошадь или совершить купчую, заманивал покупателя к себе домой. Там он выставлял выпивку и закуску, а когда гость становился хмельным или чем-либо отвлекался, сильно бил его тяжелым сапожным молотком по голове. Потом, подставив под текущую кровь рогожу или оцинкованный таз, набрасывал на шею несчастному удавку и душил еще минуты две…

— А зачем душили? — спросил Саушкин.

— Для верности, — ответил Комаров. — Однажды был случай, когда мужик вдруг ожил. Представляете, я его уже раздел догола, хочу вязать, чтоб потом определить в мешок, а он вдруг открывает глаза, смотрит на меня и говорит: что ты-де, гад, делаешь-то? Убить, что ли, меня хочешь? — Василий мелко хихикнул и посмотрел сначала на Бахматова, потом перевел взгляд на Николаева и Сушкина, как бы приглашая их посмеяться вместе с ним над столь щекотливой ситуацией. — А потом сам же и начинает меня душить. Ну и я стал его душить. Тут уж кто кого, — почти философски изрек он. — Представляете, едва справился с ним тогда. Крепок оказался! С тех пор я удавочку специальную заготовил, чтобы, значит, подобных промашек не допускать. Стукну молотком по темечку, а когда большая кровь схлынет, удавку накидываю. Раз, и квас! Потом раздеваю его, связываю и запихиваю в мешок. Мешок с убиенным отношу в кладовку. Там он лежит до ночи. А ночью вывожу его на лошадке…