Лошадиная доза - Евгений Сухов

— Куда? — спросил Леонид Лаврентьевич.

— Чаще просто сбрасываю в реку, — ответил Комаров. — А поначалу прятал в завалах разрушенных домов или закапывал на пустырях. Хлопотно это было! Перепачкаешься весь, пока зароешь.

Маниак смотрел на Бахматова, потом перевел взгляд на Николаева. Убийца — немыслимое дело! — рассчитывал на понимание, что с ним согласятся: да, задумано неплохо, есть, мол, резон в ваших действиях.

У Георгия с самого начала допроса неприятными мелкими стайками бегали по спине мурашки. Николай Осипов часто моргал и был буквально белым, как только что постиранные подштанники. Верно, не мог понять, правда ли то, что он видит и слышит, или это только ему кажется…

Леонид Бахматов передергивал плечами и нервически щупал свой подбородок. Он еще никогда не видел такого, чтобы человек был напрочь лишен морали, жалости и элементарного сострадания, пусть даже и крохотного. Хотя бы к жене и детям. Да и человек ли это сидит перед ними? Когда он говорил, что убивал только нэпманов и людей, собиравшихся нажиться, он явно врал. И тогда он был понятен. Как и все преступники, которые изворачиваются и лгут ради смягчения наказания. Но то, что и как он говорит про свои убийства, попросту не укладывается в голове. Ибо такого не может быть. Не должно быть. Но, как оказывается, случается…

— А сколько всего человек вы убили? — нарушил молчание Леонид Лаврентьевич, первым взявший себя в руки.

— Ну, ежели правильно считать, — на время задумался Комаров, — так это, в позапрошлом годе семнадцать голов. В прошлом годе — шесть. Ну и в этом годе покуда шесть.

Это «покуда» опять поразило всех. Поразило больше, нежели счет убиенных по головам, как какой-нибудь безропотной скотины. Коров там или коз. Мало того, что убитых Комаров насчитал двадцать девять человек. Он был готов продолжать убивать и дальше, если бы не попался. Леонид Лаврентьевич не выдержал и задал вопрос, который, собственно, совсем не планировал задавать:

— Значит, если бы мы вас не арестовали, вы бы и дальше продолжали убивать?

На что Комаров спокойно ответил:

— Ну а что, продолжал бы. Жить-то как-то надо… Запросто еще человек пятьдесят — шестьдесят бы кончил…

— А вам их не жалко было? Все же люди. Семьи у них имелись, дети, — тихо спросил Саушкин. За время службы в сыскной полиции и Московском управлении уголовного розыска Владимир Матвеевич насмотрелся всякого людского сброда, но, похоже, и ему в диковинку было поведение Комарова. А уж что говорить о Коле Осипове и Жоре Стрельцове, которые, очевидно, никак не могли понять, — наяву все это происходит или чудится во сне…

— Ну а чего после жалеть-то, — повернулся к Владимиру Матвеевичу Комаров. — Их ведь взад не вернешь, убиенных-то. — И добавил, словно поучая: — Раньше их надо было жалеть, когда еще живыми были.

— А тебе, гадина, по ночам убиенные тобой не снятся? — задал свой единственный вопрос Николаев, у которого, надо полагать, от всего услышанного выкипало все нутро.

Комаров повернулся к нему и ответил, в свою очередь, так же резко и так же на «ты»:

— А тебе, начальник, муха снится после того, как ты ее прихлопнешь? Вот то-то и оно…

— А в бога вы веруете? — спросил Саушкин.

И этот вопрос не застал Комарова врасплох.

— Не так чтобы очень. Революция же доказала, что вера в бога обман один. Ведь так?

Он посмотрел сначала на Владимира Матвеевича, потом на Николаева, затем перевел взгляд на Бахматова. Но они продолжали молчать. Где-то в другом месте и при иных обстоятельствах и Николаев, и Бахматов наверняка бы единодушно согласились с подобным утверждением: бога нет. Его, дескать, выдумали для того, чтобы держать народ в послушании и повиновении. Но с Комаровым соглашаться не хотелось. Ни в чем. Ни в большом ни в малом.

Не дождавшись ответа, Василий продолжил:

— А и совсем без веры тоже вроде бы неправильно. Иначе наступят хаос и полная неразбериха. Так что я все же немного верую. Совсем без бога нельзя. Я вот нехорошими делами занимался… (Последняя фраза была сказана так, будто Комаров всего лишь подсматривал за бабами в бане или воровал кур у соседей.) Вы думаете, я не маялся? И душа моя не болела за содеянное? — Он вскинул голову и с вызовом посмотрел на Леонида Лаврентьевича. Но ни боли, ни раскаяния в его взгляде не было. — Болела моя душа. И маету испытывал какую-никакую. А как молитву Господу и Святым Угодникам принесешь, так вроде отлегает от души-то. И словно не убивал никого вовсе. Бог, он ведь завсегда простит…

Вдруг Комаров замолчал. На какое-то время в допросной установилась такая тишина, что за дверьми, наверное, было слышно, как взволнованно колотится сердце у Бахматова, того и гляди поломает ребра и выскочит наружу. Николаев насупился и отвернулся в сторону — смотреть на изувера ему не хотелось.

— Вы ж только что говорили, что вам человека убить одинаково, что муху прихлопнуть, — заметил Комарову Леонид Лаврентьевич.

— Говорил, — охотно согласился Василий. — Убить человека не трудно. Я вот как-то хотел одного попа убить. Чтоб поглядеть, как он будет смерть встречать, смиренно, принимая участь свою, как совершаемую божиим Промыслом, или с криком, плачем и соплями, как все прочие. Вот тогда бы я поглядел, верует ли поп этот в бога по-настоящему или только слова правильные говорит, чтобы паству свою охмурять и в повиновении держать. А еще было желание цыганку убить… Паскудные они существа, цыганки. Работать не хотят, одним обманом живут, а то и воруют. Плохих людей убивать — благо.

— А хороших?

— А где ж вы нынче их увидели-то, хороших? Нету их, хороших. Ежели и были, так все повывелись. Каждый в чем-нибудь да виновен.

— А вы сами? Раз убиваете людей, значит, тоже виновны, — заговорил Владимир Матвеевич. — За убиение двадцати девяти человек вам смертная казнь грозит. Вас это не страшит?

— А-а, — отмахнулся Комаров. — Все рано или поздно околеем.

Было видно, что маниак не притворяется. То, что ему грозит смертная казнь, его не пугает. И себя ему совершенно не жалко. А если не жалко себя, то всех других и подавно!

О себе Комаров тоже говорил охотно. Рассказал, что родился в одна тысяча восемьсот семьдесят седьмом году и был наречен при крещении Василием Терентьевичем Петровым, а фамилию и отчество сменил уже опосля, чтоб не расстреляли как красного командира, когда к белым в плен попал. Фамилия со временем как-то прижилась.

— Происхожу я из крестьян Витебской губернии, имею пятерых единоутробных братьев, связь с которыми мною давно утеряна. Уж и не ведаю, живы ли… — Так он начал отвечать на вопрос Баматова, велевшего рассказать о себе.

Семья у Петрова-Комарова была пьющей. Это значило, что и мать его была приохочена к водочке. Пили и все пять братьев Василия, начиная годов с тринадцати-четырнадцати, и вылилось это в то, что мать, когда Василию стукнуло пятнадцать лет, отдала в пьяном угаре богу душу, а старший братец Емельян по пьянке прибил насмерть одного подрядчика и получил восемь лет каторги.