Забытый берег - Владимир Евдокимов

И он написал куа-гау.

— И не через чёрточку, а вместе. Слитно. Смотрите!

Корявым почерком он добавил на листке куагау. Цвет у надписей был зелёный.

— Я понятно толкую?

— Нет…

— Ну да, это сложно. А теперь напишем то же, но не русскими буквами, а латинскими.

Он написал: cuagau.

— А прочитаем русскими, — вздохнул я, — сиадаи. Так, что ли?

Зенков задумался и тоже вздохнул:

— Сразу видно умного человека, но это не сиадаи, а ку, аг, ау! Только писать надо с заглавной буквы. Это и есть разгадка!

И он тремя росчерками написал латинскими же буквами: Си, Ag, Au.

— А теперь прочтите, как звучат полностью эти обозначения химических элементов таблицы Менделеева. Ну!

Я молчал. Я не хотел читать эти символы и понимать то, что видел на маленьком листке блокнота. Это оказалось так просто, так ясно, что никакого стыда не хватало, чтобы признаться.

— Это купрум, аргентум и аурум, — пояснил Зенков. — Купрум в виде медного рукомойника вы утопили в Волге. Аргентум в виде серебряных рублей поделили с Латалиным между собой. Аурум в виде золотых изделий располагался в чугунке. Слова записки это много денег как раз про содержимое чугунка. Не рукомойника, Аксёнов, а чугунка! Про то самое содержимое, ради которого пресловутый Тадер, если, конечно, это Тадер, сжёг свой завод, а ваш друг Латалин…

— Тварь!

Это я так сказал: «Тварь!» Как раз в тот миг, когда Зенков произнёс фамилию Латалина, до меня дошло, почему Латалин назвал свой автосалон «Феникс». Как птица феникс из пепла, возродился в нём Гремячевский судоремонтный завод! Тот самый, который для получения страховки сжёг Тадер. В тысяча девятьсот десятом году.

Я отполз к дубкам, сунул голову в снег и начал ею возить туда-сюда и по сторонам. В снегу пахло холодом, землёй, какой-то травой и, очень слабо, дубовыми листьями.

— Оп-па! — встревоженно воскликнул Зенков. — Какой чувствительный! А вам ещё Волгу переходить! С грузом. Не расслабляйтесь!

Медленно поднявшись, я постарался сосредоточиться. Зенков встал и подошёл ко мне.

— Вы слышите меня? — спросил он чуть погодя.

Я кивнул.

Руками смахнув снег с моей головы, Зенков надел на неё шапку, ударил несколько раз по плечам.

— Да-да, — сказал я, — я в норме.

— Тогда давайте восстановим события. Напрягитесь. Итак, после того, как Конев застрелил Виноградова, он сосредоточился на куске грунта, в котором потом оказался рукомойник. Так?

— Так. Урыльник. Да.

Немного снега попало мне за шиворот, сейчас он таял, и холодная капля скатилась по спине.

— Вы с Латалиным разбежались и встретились у волжского обрыва. Дальше.

— Дальше Конев спустился к конусу выноса. Потом…

Я замялся. Я вспомнил, как мы с Латалиным остановились на берегу, наблюдая за Коневым. Как мы дрожали от страха и ненависти…

— Потом вы с ним покончили! Так?

— Так.

— Дальше!

— Дальше мы расстелили палатку и положили на неё Конева. Латалин взял с собой одеяло и пошёл сюда. Я завернул в палатку тело Конева. Напихал камней, обвязал. И утопил в воложке.

— Сколько времени это заняло? Ваша работа.

— Час, наверное. Я ведь ещё и за медикаментами на остров плавал.

— Зачем?

— Когда Латалин убегал от Конева, то напоролся головой на сучок. Рана сильно кровила.

— Дальше.

— И когда поднялся сюда, то Латалин уже положил Виноградова на одеяло. И яму углубил. Примерно на штык. Или чуть больше. Ну…

Через много лет я мысленно увидел яму, мёртвого Пашу, лежащего на одеяле, ночь. И пахло почти так же, как и сейчас, — свежевыкопанной землёй.

— Вот за час он наткнулся на чугунок и вскрыл его! — определил Зенков. — А когда увидел содержимое — сломался! Иначе сказать, исчезли нравственные ориентиры. Мозг, конечно, заработал бешено, а мысль у вашего друга Латалина свербила одна: взять всё себе! Только себе! И никому другому — одному себе! Вот тогда то, что было в чугунке, он вынул и рассовал по карманам, а чугунок тут же, в яме, прикопал. Такой след оставлять на поверхности в посадках, конечно, нельзя, а спуститься к воложке и утопить он не успевал.

— А почему не в рюкзак?

— Вы брали рюкзак под будущие сокровища?

— Павел брал.

— Нет, вряд ли. В рюкзаке их могли вы случайно обнаружить. Да и зачем? Наверное, там было что-то небольшое по объёму. Поэтому в то время, как вы возились с телом Конева и плавали на остров за бинтами для своего друга Латалина, истекающий кровью друг лихорадочно осваивал найденное богатство. — Зенков хохотнул. — Какой восторг! И что было дальше? Вы поднялись наверх, закопали Виноградова, спустились вниз на конус выноса, ну и…

— Он сел в лодку и повёз на остров вещи.

— А вы?

— А я остался уничтожать следы.

— Ясно. На острове он переложил добычу в свой рюкзак. Аккуратно завернул в…

— Тварь!

— Да уж, — усмехнувшись, протянул Зенков, — не ангел. Кстати, ему было тяжелее, чем вам. Морально. Ведь он на свою совесть взял убийство Конева — раз! Присвоение чужого — два! И предательство, притом тяжкое, — три! Он же вас, Аксёнов, банально предал! Кинул, как сейчас говорят. Да ещё ехал потом с вами до самой Москвы, играл роль верного товарища, оберегал! Должно быть, боялся разоблачения, трясся внутри, как осиновый лист, но виду не подавал. Великий лицемер! Наверняка сомневался, думал: а не сказать ли правду другу Аксёнову? Не разделить ли с ним ценную находку? А? Вы не удивляйтесь: хорошие душевные порывы бывают и у откровенного отребья, а тут — старинный друг Латалин, как же! Кстати, рана у него как себя вела?

— Кровь я остановил, бинтом и пластырем прикрывал рану. Под кепкой было не очень заметно…

Как-то отечески Зенков взял меня за плечи, с любопытством заглянул в глаза и продолжил:

— И пятнадцать лет ваш друг Виктор Латалин жил в своё удовольствие. Судьба ему дала шанс, и он его использовал. Почти пятнадцать лет счастья! Ведь для него в этом и был смысл бытия! С той минуты, как он вскрыл чугунок с кладом. Понимаете? Материальное благополучие, неограниченные возможности, приятные моменты, уважение таких же высоких ценителей сладкой жизни, как и он сам. Автосалон, чувство гордости, уверенности, превосходства над остальными мелкими сошками, вроде вас. Успешный предприниматель! Хозяин жизни! Счастливчик!