Рад, почти счастлив... - Ольга Покровская

Он вошёл в дом и в допотопном прессе, оставшемся после хозяев, выжал апельсиновый сок.

От этого честного сока у Ивана свело зубы. Но он всё же допил его и, допив, подобрел к здешней каменистой земле. Всё-таки это было её угощение.

– Ну, теперь ты хоть расскажи! У тебя-то что? – спросил Андрей.

– А у меня ничего! – сказал Иван. – Живу с тобой не по соседству. Бабушка с дедушкой у меня старые.

– Ну а хотел бы чего?

– А хотел бы, чтобы по соседству и молодые!

Андрей кивнул и, отыскав глазами барельеф Мадонны, кивнул ещё. На секунду Ивану почудилось, будто бы и сейчас – как пятнадцать лет назад – они идут по дачному лугу, вечной дружбой своей укрепляют мир, умножают добро весёлым бездельем…

Оставшиеся день и ночь уже не имели значения. Они провели их в согласном блуждании по окрестностям, безо всяких бесед.

Во время прогулки по городу у одной из лавочек Андрей остановился и спросил, не желает ли его друг самостоятельно выбрать что-нибудь к ужину. Из дверей пахло корицей, кофе, сливочным кремом. Иван понял и послушно вошёл. Андрей остался на улице.

То, что, войдя, Иван увидел за прилавком, поразило его. Перед ним цвёл сюжет Возрождения, «чистейшей прелести чистейший образец». Андрей был прав: в данном случае, внутреннее содержание девушки не играло никакой роли, с лихвой окупаясь внешним. Это была та самая, нежная и набожная, возвышающая зрителя красота, с которой Рафаэль писал Сикстинскую Мадонну, какою болел Пушкин.

Иван взглянул мимолётно и, развернувшись, ничего не купив, вышел.

Через несколько часов, когда Андрей, перекрыв водопровод и проверив, везде ли выключен свет, запирал дом, Иван сказал:

– Всё-таки странная у тебя дача! Почему-то я не верю в неё. Я так думаю – это тебе приснилось.

– Может, ты и прав, – отозвался Андрей. – Поживём – увидим. – И, подхватив рюкзачок, спустился в сад. Иван пошёл за ним.

За калиткой ещё постояли – разглядывая через деревья светлую полосу моря, затем вышли на вертикальную улочку и двинулись в обратный путь.

В аэропорту они простились. Андрей возвращался на работу в Париж. Иван – через Франкфурт – в Москву.

Свои путаные впечатления он решил пока не разбирать, а отдаться целиком возвращению, риску посадки в снежную муть столицы.

* * *

Самолёт проплыл над ёлками и приземлился почти беззвучно. Выйдя из здания аэропорта, Иван задохнулся от холода. «Вот это да!» – подумал он и покосился на сумку – не надеть ли под куртку свитер? Мама ещё не приехала за ним. Он позвонил – Ольга Николаевна была в дороге. У остановки Иван встал под редкий снег, в дырявых тучах увидел крохотные московские звёздочки, и его развезло. «Дома!» – почувствовал он с нелепой гордостью за дурной пейзаж, мелкие звёзды, и безобразие климата. Он стоял, улыбаясь, проникаясь блаженством свидания, и ему хотелось спеть – что-нибудь народное, и съесть – чёрного хлеба! – и выпить, и всю дорогу пройти пешком.

Скоро подъехала мама. «Ни в кого не врезалась! Без происшествий!» – сразу же отчиталась она.

– Что-то холодно у вас! – заметил Иван, целуя её.

– Двадцать два! – похвалилась мама. – Давай, садись скорее!

В согретой машине Иван растерял свой хмель. Усталость и самолётная глухота придавили его.

– Ну, как ты съездил? Доволен? – спросила мама. – Как Андрей?

– Андрей в своём репертуаре, – доложил, вздыхая, Иван. – Опять влюбился. Я её видел – красота чудесная, это правда. А что за человек – ему и дела нет. Говорит, люблю как судьбу. Вот он хочет жизнь прожить на благо её земли. От всего остального – отрёкся. Разве это не предательство? Это предательство…

– А ты можешь сформулировать, – спросила Ольга Николаевна, – в каких случаях мы вправе требовать от человека верности?

– Во всех случаях взаимно признанного родства! – немедленно ответил Иван. – И после клятв!

– Ах, после клятв! – улыбнулась Ольга Николаевна. – Вот видишь, я была права. Вы разошлись. У вас разные цели и ценности.

Иван не нашёл, что возразить.

– Хорошо, что я уже дома, – сказал он.

Выйдя из лифта на площадку, Иван остановился. В первую секунду он не понял, в чём дело, а потом догадался. Его тело и чувства пропитались душистым, масляно-жёлтым теплом, идущим от бабушкиной двери.

– Что это у вас? – спросил он, направляясь точно на запах.

– Сюрприз тебе! – сказала Ольга Николаевна. – Уж так внука любят!..

Тут бабушка открыла ему. Иван увидел с порога её пунцовые щёки в жилках, синеватые губы и через распахнутую дверь продымлённой кухни, на столе – пизанскую башню блинов.

– Зачем! – возмутился он. – Ты смотри, что у тебя – духота, жара! Это какая нагрузка для сердца! Ты просто легкомысленный человек!

Бабушка махнула на него тряпкой.

– А ты куда смотрела? – набросился он было на маму, но не удержал гнева и, скинув куртку, сел к столу.

Блины бабушка пересолила, но Иван не отступил, соль запивал чаем и честно старался вспомнить что-нибудь о приморской резиденции Андрея. Рассказ давался ему с трудом. На фоне пересоленных блинов, подгорелых каш, сослепу заштопанных вещей и прочих даров бабушкиной любви его поездка так измельчала, что и разглядеть её в памяти было трудно. Иван видел перед собой одно только невозможное лицо Закона жизни.

И всё-таки, он рассказал своим о древней каменной прачечной, о кислом соке из апельсинов, о море и скалах, своей вечностью стирающих в человеке всякие мысли. Эти милые туристические наблюдения ничего ему не стоили и нисколько не обогатили. Иван и фотоаппарата с собой не брал. Но бабушке с дедушкой, и особенно маме было интересно послушать.

«До чего же я не турист! – жаловался он потом Ольге Николаевне. – Я ведь ехал понять человека. А так, мне абсолютно нет дела до их погоды, и что там у них за моря и за рощи. Правда, там в саду пела птица…»

* * *

Иван понимал, что преувеличивает своё равнодушие. Всё-таки ему было приятно побыть в одной футболке на морском ветерке, и глотнуть оранжевый сок земли, которая так полюбилась Андрею. Главное же, радовало, что Андрей выбрал именно эту чистую землю, а не какой-нибудь Майями.

За два дня лицо и руки Ивана чуть-чуть задел загар, и впервые в жизни ему захотелось, чтобы и московская зима была доброй, никого бы не убивала, сыпала мягким снегом и заканчивалась в срок.

Следующим утром по приезде он встал и увидел в окошке воздух необычайного оттенка – редкой белизны и неподвижности. Мир застыл в стеклянной двадцатипятиградусной пыли. По солнечному дню, которому сдуру можно бы и обрадоваться, звенели птички, отыскавшие себе спасение у труб, под тёплым паром.

Как и сограждане, продолжая исполнять жизнь, Иван каждый день выходил на «железный» воздух и ехал на работу. Дороги были свободны, дворы – полны уснувших машин. Когда мороз покрепчал до двадцати восьми, лёгкая апокалиптичность, и в обычное время присущая большому городу, обострилась. В эти дни Иван с удовольствием ездил в офис. На почве холодов сотрудники сплотились. Кураж и смех, метеосводки из Интернета, курьер, привёзший буклет с моделями печей-буржуек, на случай если городское теплообеспечение даст сбой, – это рабочая неделя оказалась самой весёлой из всех, что помнил Иван.