Смерть под ее кожей - Стивен Спотсвуд

выйти замуж по залету, и подруги хотели, чтобы она провела незабываемый вечер. Они проходили мимо тату-салона, и Руби уговорила девушку сделать что-нибудь на память о цирковых днях. Невесте набили русалку в таком месте, где увидит разве что муж. В последний момент Руби попросила закрыть ее старую татуировку. Никто не понял почему. И ни одна из тех девушек уже не работала в цирке.

И последнее. Мейв подтвердила, что знала, из-за чего поссорились Руби и Калищенко. Что Руби вмешивалась в семейные дела Калищенко.

— Она сказала, что… не хотела… перемывать им косточки… при всех.

— Чушь собачья! — рявкнула я. — Мейв — та еще сплетница. Она защищала Вэла. Боялась доверить нам правду.

А точнее, не доверила правду мне. Еще один укол в сердце.

— Не могу сказать, что вы нашли золотую жилу, — заметила я, когда мисс Пентикост закончила рассказ.

— Пожалуй. — Она начала вытаскивать тысячу и одну шпильку, скреплявшую ее косы. — Хотя… полезно было… лучше познакомиться с людьми.

— Теперь у нас снова поджигатель, — сказала я. — Обменяли одного на другого.

Она издала звук, который мог означать как негодование, так и веселье. Мисс Пентикост распустила волосы, и седая прядь освободилась из огненно-рыжей тюрьмы. Соскользнув с кровати, мисс П. медленно перенесла вес на больную ногу и поковыляла к чемодану.

Я бы предложила ей помощь, но была слишком поглощена размышлениями. Упоминание Сендака заставило меня задуматься о том, что мы показали присяжным. Это животное внутри него. А это, в свою очередь, напомнило о словах Фриды. Насколько нездоровым было ее представление обо мне.

— Вам еще есть о чем рассказать? — спросила мисс П.

— А? О чем это?

— Похоже… ваши мысли… где-то блуждают.

Я никогда не играю в покер с Лилиан Пентикост, потому что не люблю проигрывать.

— Я уже обо всем рассказала, — солгала я.

Она бросила на меня взгляд, который я не сумела расшифровать.

— Эй, я недавно бросилась в горящее здание. Позвольте мне хоть минутку подумать о бренности бытия. Кстати, мне стоит помыть голову. Иначе завтра от меня по-прежнему будет нести дымом.

Мисс П. кивнула. Она вытащила из чемодана ночную рубашку, бросила ее на кровать и начала расстегивать блузку.

— Тогда… наверное… вам лучше уйти, — сказала она. — Завтра… нам нужно… быть бодрыми.

— Да, мэм.

Я развернулась и вышла.

Поднявшись наверх, я встала под душ и терла себя, пока хлипкие трубы не перестали плеваться горячей водой. Когда я закончила, то все еще пахла так, будто свалилась в костер, но почувствовать это можно было только с расстояния поцелуя.

К тому времени как я обсохла, было уже почти пять утра. Я рухнула на кровать в полном изнеможении. Но не могла заснуть. Я ворочалась, размышляя о словах Фриды. Что на самом деле мною движет злость и что именно злость может меня погубить раньше пуль, ножей или горящих зданий.

Чушь и муть, решила я. Я делала то, что делала, потому что хотела этого. А не потому, что злилась на весь мир.

Ведь, как и Фрида, я знала таких людей. Тех, кто убежден, что мир обидел их; тех, чей каждый шаг пропитан этой уверенностью. Тех, кто позволил злости поселиться у них внутри и не платить за постой.

Фрида была права. Такие люди либо умирают, либо оказываются в тюрьме, на дне бутылки или на игле, либо просто прячутся внутри своей разрушенной раковины.

Я очень хорошо знала таких людей. Я не такая. Нет, мэм.

Нет.

Больше всего меня беспокоило, что Фрида следила за мной по газетам и сделала вывод, что злость не сожрала меня. Она сказала: «Еще не сожрала». Как будто все впереди, как будто этого конца не избежать.

Той ночью я определенно злилась. Я задремала, сжимая в кулаках простыни от злости на Фриду за то, что вывела меня из себя; на собственный мозг за то, что не давал мне спать; на неизвестного убийцу за то, что привел нас с мисс Пентикост сюда и заставил копаться в этой истории, в этих чувствах.

Я даже злилась на себя за то, что злюсь. В конце концов, гнев — это смертный грех.

А с утра мы собирались пойти в церковь.

Глава 23

Церковь Крови Агнца воскресным утром была популярным местом — на скамьях плечом к плечу сидели около сотни прихожан.

Само здание представляло собой идеальный образчик сельской церкви. Снаружи оно было недавно выкрашено в белый, крутую крышу венчал грубо вырубленный деревянный крест. Почти все пространство внутри занимал молитвенный зал. Перед десятком скамеек была площадка с кафедрой проповедника, сколоченной в том же стиле, что и крест, пара стульев и потрепанное пианино, которое вполне могло стоять в салуне на Диком Западе. Наверху, у пыльных балок, лениво разгоняли горячий воздух три вентилятора.

Мы с мисс Пентикост прибыли рано и заняли места у прохода во втором ряду. Мы варились там еще добрых двадцать минут до начала службы. Я чувствовала, как пот капает на тонкую обивку скамьи.

Этим утром, перебирая одежду, я думала надеть синее платье нелепой длины до середины колена и с короткими рукавами. Выглядело оно неброско — идеально для церкви. Но смесь самолюбия и упрямства заставила меня сунуть платье обратно в чемодан.

Самолюбия, потому что с моего правого плеча вниз по руке тянулась вереница синяков и ссадин и мне не хотелось выставлять их напоказ. Упрямства, потому что я отказалась от попытки вписаться в местное сообщество вокруг церкви Крови Агнца. Пусть принимают меня такой, какая я есть, — в сером однобортном жакете, сшитом на заказ, бледно-голубой блузке и темно-синем галстуке из итальянского шелка.

К этому наряду я добавила кожаный клатч, в который как раз вмещались блокнот и пистолет. Правда, мисс Пентикост заставила меня оставить оружие под кроватью.

Да-да, я устроила любителям Библии показательное выступление, и у меня неплохо получилось. Хотя и рисковала утонуть в огромной луже на скамье.

Зато мой босс оделась более подобающе. Она сменила привычный костюм на жакет и юбку песочного цвета и персиковую блузку. Мисс П. редко доставала из шкафа этот костюм, поскольку он смягчал острые углы сурового детектива.

Хотя никакие перемены стиля не могли смягчить выражение ее лица. Такое, наверное, могло бы быть у снайпера, который видит в прицеле мишень.

Служба началась точно в десять пением гимнов. Сестра Эвелин играла на почти не расстроенном пианино, а крепкий мужчина с фермерским загаром терзал потрепанную гитару. После пения вышел Берт и затянул молитву, отчего