Империя в войне. Свидетельства очевидцев - Роман Сергеевич Меркулов

души. Ныне я прохожу, и никто меня больше не спрашивает, насытились и как будто что-то уже знают свое и ничего уж нового не узнают от человека с войны, боль свою, приходили с войны и уж все пересказали. Только из одной избушки выходит старуха бледная, позеленелая и спрашивает:

– Сына у меня убили: будет ли мне что за это? У него четыре Егория (Георгиевских креста – прим. авт.) и произведен в прапорщики. Будет ли мне какое пособие?

Старуха очень просит меня похлопотать… Спрашиваю, какого он полка. – Геройского, – отвечает старуха. Объясняю, что по этому еще нельзя найти, а в полках есть названия и части. Долго сидела моя старуха и ничего не поняла.

П. Г., 13 апреля

У нас в настоящее время адский орудийный бой. Мы наступаем на немца, но он не поддается. Много пропало нашей братии, убитых валят как дрова по 200 человек в яму… Вообразите себе ряды тяжелых артиллерийских орудий и у последних истомленные истекающие кровью пыльные лица солдат… Пушки дымят и гремят, люди суетятся, заряжают и палят любуются следом своего снаряда, а под ними и над ними шипят, свистят, чивкают и лопаются на сотни кусков и с ужастным треском производят убийство и поранения, у кого руки, у кого ноги, а кто весь плавает в крови; каждый воин стонет: «О боже, жизнь сохрани». Проходят дни недели и месяцы, и скоро будет год, и все тоже и тоже. Конца нету этому делу, и к нам уже закрадывается в душу тоска. Нам она смертельно надоела эта оглушительная музыка, эти суровые лица вокруг нас, еженощная работа… Эти сцены и страдания сначала потрясали нас, а потом они чуть трогают нас, а наконец чувства наши притупляются до того, что мы делаемся совершенно деревом, никакого веселья, никакого участия не видим мы. Нами владеет одно отчаяние… Ах война, война, что ты делаешь из нас бедных солдат.

«Новое время», 14 апреля

Газета «Neue Freie Presse» от 14 апреля в стремлении успокоить своих читателей развязно заявляет, что русская армия заперта в Галиции и не может выйти. Надо надеяться, что австрийская газета неоднократно будет иметь возможность констатировать, что русская армия “заперта” подобным же образом и в других областях двуединой монархии.

А. А. Жданова, 15 апреля

При том же я сильно разочаровалась за последнее время в людях, особенно в раненых. Стало очевидным, что в госпитале они более мягки и стараются быть лучше, и что там, где им не перед кем казаться героями, они способны на какую угодно выходку и жестокость. Особенно грубы они в толпе, когда сознают инстинктом силу массы. Те, кто не хочет быть грубым и циничным, у кого это не в натуре, всё равно должны подчиняться общему тону казарменных ухваток. Теперь у нас очень много раненых с действительной службы. От них так и несёт обстановкой казармы. Среди них ходят по рукам нецензурные анекдоты. Грубый циничный комизм этих анекдотов вызывает не менее грубый хохот.

Такая молодежь считает особенным удальством грязные похождения, которыми они хвастаются друг перед другом. Они гордятся названием «солдат» и чуть не дерутся из-за старшинства призыва. Четырнадцатый год призыва презрительно называет новобранцев пятнадцатого года «старыми». Теперь совсем не попадается мирных запасных, с отвращением глядящих на военную службу, со слезами на глазах рассказывающих о жестокостях войны, стремящихся к своим жёнам и детям, к «своей» работе. С огорчением я вижу, как скверное влияние действует на слабые впечатлительные характеры. Каждый насмешливый грубый пошляк собирает около себя кучку, следящую за его поступками и словами и подражающую своему «светилу».

Странно, что в грубости и цинизме есть какая-то влекущая сила для нас, русских. Нам всем свойственна эта черта. Она нам заменяет недостаток энергии и скрывает непостижимую мягкость характера. Но быть добрым и застенчивым в среде солдат значит обычно переносить насмешки и издевательства. Особенным шиком считается, не опуская глаз, говорить невозможные вещи, от которых небу жарко становится.

Н. Н. Врангель, 16 апреля

Покинув вчера Варшаву, я направился в тыл Северо-Западного фронта для осмотра всех учреждений Красного Креста.

В Вильно царит небывалое здесь оживление: улицы и рестораны полны военными и размалеванными девицами, и первый раз я увидел «тыловое веселие», нечто хотя и отдаленно напоминающее то, что в японскую войну делалось в Харбине.

К тому же во всех ресторанах разрешена продажа легких вин, и посетители этих учреждений старательно усиливают дозы потребления напитков, чем и достигают иногда желаемого результата.

Н.А. Кудашев, 17 апреля

Генерал Данилов мне вчера сказал, чтобы я готовился ко всяким неприятным известиям для конца апреля и начала мая; но он, по-видимому, к ожидаемым событиям относится хладнокровно и не видит опасности даже в крупных наступательных операциях немцев.

Т. Я. Ткачев, 19 апреля

Теперь, сидя в Чухломе и Царевококшайске, совершают или героические подвиги, конечно, в своем собственном воображении, или мечтают о таких изумительных вещах вслух, о каких год тому назад и во сне не могло присниться. И чем дальше затягивается война, тем некоторые становятся все воинственнее.

Здесь, на месте, где совершаются события не фантастические, а реальные, дела обстоят несколько иначе. <…> Шатковице – ближе к Бустувеку, где мы стоим. Здесь пожар произведен последовательными залпами батареи. Время выбрано удачное. Ветер, и довольно сильный ветер, сделал то, что, по-видимому, и было необходимо для обстреливающих: халупа за халупой вспыхивали вдоль деревенской улицы. Огонь дошел до конца. Таким образом, ближайшие к нашим позициям стоянки будут уничтожены.

Смысла в этом в настоящее время мало, так как наступает такое время, что под каждым кустом можно устроить «и стол, и дом». Но трудолюбивый немецкий муравей рассчитывает, если не причинить вред, так хоть досадить русской стрекозе.

Н. И. Реморов, 20 апреля

Утром стряслась в нашей школьной семье новая беда: пришло известие, что убили на войне отца Маши Буслаевой, которой сейчас предстояло ехать экзаменоваться. Девчурка эта так теперь расплакалась, что я стал опасаться, можно ли ее брать с собою. Целый час и я и другие подруги уговаривали малютку: – Послушайся, успокойся, Маша! Быть может, отец твой жив и вернется невредимым. Мало ли получается теперь неверных известий. Но куда? Никого не слушает. Крепко обнимает и мать и подруг и неутешно плачет: – Батю, батю жалко мне. Вижу, что и другие девочки мои, смотря на эту картину, теряются, стали