Кризис среднего возраста - Инна Туголукова

— Конечно, посижу, Оля. О чем речь?

— Она ела сегодня. И дела все свои утром сделала. Вы поговорите с ней. Она все понимает, сказать только ничего не может.

— Конечно, поговорю. Чего же не поговорить?

— Вот спасибо! А я часа на полтора, максимум на два…

— Ну беги, беги…

Татьяна Федоровна прихватила баночку варенья и пошла в соседнюю квартиру. Парализованная после инсульта соседка Тоня полулежала на высоких кипенно-белых подушках, смотрела потухшими глазами в красных прожилках.

— Гляди-ка, Тоня, что я вам принесла, — подняла банку Татьяна Федоровна. — Джем из японской айвы! Раньше я ее выкидывала, уж больно кисла, да и мороки много. А тут мне одна рецепт дала — объедение. Попьете с Олей чайку. А если понравится, научу, как делать. Рецепт простой, как яичница. У вас на огороде-то растет японская айва? А то я принесу…

— Мм-м, — замычала Тоня.

— Ну вот и ладно. А ты лежи, лежи, Тоня. А я вот тут в креслице сяду, и покалякаем, как в старые времена. Сколько уж мы с тобой соседствуем? Считай, полвека бок о бок прожили, и никогда между нами ничего плохого не было. А теперь вон как жизнь-то нас с тобой окоротила. Тебя инсульт к постели приковал, а меня сынок мой, Лешенька, под старость лет покоя лишил. Лишил покоя, Тоня! Не сплю, не ем, извелась вся, будто сама во всем виноватая. В том, значит, что семья наша рухнула.

Вот мне многие глаза колют, мол, я сына родного оттолкнула, приняла сторону невестки. Так она-то в чем передо мной провинилась? Ведь она мне как дочь! Я уж молчу о Машеньке.

А что мне прикажете делать? Сказать ему: «Танцуй, сынок, пока молодой»? У меня на всех его баб сердца не хватит, коли он у нас такой любвеобильный уродился. И внуков мне других не надо. Мне бы сил достало Машеньку поднять, я ведь уже не девочка на части разрываться.

Он, конечно, ее не бросил, Машеньку, ты не думай. И я знаю, никогда не оставит. Но ведь, Тоня, это же страшнее смерти: там вроде и винить некого — судьба, а здесь-то сам ушел, своею волей. Каково это ребенку осмыслить? Что родной отец тебя кинул, как щенка, за ненадобностью?

— Мм-м, мм-м, — замычала Тоня и даже глаза прикрыла в знак согласия.

— А Верка-то, — подалась к ней Татьяна Федоровна, — вся больная. То гайморит у нее, то цистит, то голова раскалывается. Ну как такую бросишь на произвол судьбы? Ей бы вообще дома сидеть — слабенькая она. И на такой работе ответственной. Вечером еле ноги притаскивает, бледная, аж в голубизну. Лучше б дочку воспитывала. Деньги еще не самое главное. Машенька-то вся изведется, пока она с работы заявится. «Где мама» да «где мама» каждые десять минут. Я, конечно, рядом. Но ребенку-то мать нужна, а не бабушка. А мать приползет — ни рукой, ни ногой двинуть не может, и кусок ей в горло не идет. Разве это дело?

И скажу я тебе, Тоня, уж не знаю, как она там на работе управляется, а только к жизни совершенно не приспособлена. Ведь получает прилично, и Лешка ей дает, а всегда без денег. Как песок они у нее сквозь пальцы просыпаются! И что же тут странного, если она за одну только стрижку семь тысяч отдает. Семь тысяч, Тоня! Две наши пенсии. И видела бы ты эту стрижку! Курица-пеструшка! «Хочешь, — говорю, — я тебя бесплатно так обдеру?» Обиделась. А разве я не права? Посмотри, какая прическа! — покрутила она головой. — Постриглась вчера за двести рублей. Есть разница? То-то и оно.

А уж накупит всякой хрени! Ты бы видела, сколько у нее одних только лаков стоит! Штук пятьдесят, не меньше. Ну и зачем это?

Я уж молчу про одежду. За те деньги, что она на какую-нибудь свою кофтенку истратит, на рынке с головы до пят одеться можно. Я говорю: «Ты ведь уже не молоденькая, и работа у тебя ответственная. Давай поедем в Лацково, купим тебе солидный костюм». «Я, — отвечает, — на рынках не одеваюсь!» Какая фря! Посмотрела бы сначала, что там продается — и выбор, и качество. Нет, бутики ей подавай! И все, хоть ты тресни!

И решила я, Тоня, заманить ее туда хитростью. Чтобы, значит, она сама убедилась, как ее дурят в этих бутиках. «Помоги, — говорю, — мне, Вера, пальто купить. Что-то я совсем растерялась». Ну выбрала она время. А день, как на грех, выдался слякотный, с неба не то снег, не то дождь, ветер пронизывающий. Стоим на остановке, автобуса нет и нет. «Давайте, — говорит она мне, — машину поймаем. А то ваш сыночек на нашем „фольксвагене“ неизвестно кого катает, а мы тут с вами, как собаки бездомные, под дождиком мокнем». А я уж молчу, на все согласная.

Тормознула она «Жигули», села рядом с водителем и уехала! Пока я чухалась да зонтик закрывала, ее уж и след простыл — стою как обкаканная. Ну, что мне было делать? Пошла домой.

Через полчаса появляется. Злая, будто скорпион. «Почему, — говорит, — вы не сели в машину?!» Ну как тебе это нравится, Тоня?

Соседка трагически закатила глаза, демонстрируя высшую степень солидарности единственным доступным ей способом.

— «Я, — говорю, — тебе не блоха. И не каскадер — на ходу запрыгивать не умею. Ты бы хоть оглянулась для интереса — села твоя свекровь в машину или осталась под дождиком мокнуть, как сирота казанская!» Смеется: «С ума с вами сойдешь». Видали ее?

«Я, — говорит, — мужика-водителя до смерти перепугала. Он, — говорит, — решил, наверное, что вез сумасшедшую. Долго теперь попутчиков брать не отважится. А я понять не могу, с чего он такой зажатый, и все на меня поглядывает, будто из-под моей юбки копыта торчат!»

Всю дорогу она, Верка-то, вроде как со мной разговаривала, ни разу не обернулась. «Устроим, — говорит, — с вами вечером маленький праздник. Обмоем ваше новое пальто. Будем водка пить, земля валяться». И только в Лацкове обнаружила, что меня нет в машине. Схватила бедолагу за грудки. «Где, — кричит, — моя свекровь?! Куда вы ее дели?! У вас по дороге пассажир выпал, а вы и не заметили!» Мужик очумел, конечно, еле от нее отбился.

Живет как во сне. Принцесса Греза! О чем думает? Разве можно сейчас на улице ворон считать, когда вокруг такой бандитизм? Как бы не так! Сумка на плече, сама в эмпиреях! И вот вам, пожалуйста, результат! Долго себя ждать не заставил. Сорвали сумку прямо с плеча со всеми деньгами, документами, с ключами от дома, от работы, в грязь повалили, хорошо ноги не переломали. Спасибо, добрые люди помогли.

И мать у нее такая же малахольная. Мечтательница. «Не будем, — говорит, — Тоня, относиться к нашим детям объективно. Давай любить их такими, какие они есть. Если не мы, то кто же?»

Стало быть, если они тебя по одной щеке хряпнули, подставь другую, изнемогая от любви? Хорошенькая теория. Этак они, детишки, не то что на голову сядут — запрягут и поедут. Ты как считаешь?

Тоня на сей раз бездействовала, видно, не разделяя соседкиных воззрений: дочь ее нежно любила и ухаживала самоотверженно, даже, можно сказать, самозабвенно.

— Ты пойми меня, Тоня! — Татьяна Федоровна для вящей убедительности прижала к груди руки. — Ну как я могу устраниться, если мой единственный сын, будто слон в посудной лавке, одни только черепки вокруг себя оставляет? «Единственное, — говорит, — чего я хочу, — это жить один. И не собираюсь больше ни жениться, ни тем более детей заводить». «А что ж ты тогда голову морочишь этой своей Катерине, если она именно с такими целями за тебя зацепилась? Ведь ты же, садовая твоя голова, и здесь все порушишь, и там не создашь! Это тебе сейчас одиночество сладким кажется, когда к тебе со всех сторон руки тянутся. А истинное одиночество страшнее смерти, особенно в старости, уж ты мне поверь, — говорю. — Я жизнь прожила, побольше твоего понимаю».