42 - Томас Лер

Борис не разделял мою гипотезу о том, что мина вовсе не была заложена Шпербером, а случайно взорвалась в руках телохранителя (чтобы сделать мину хроно-сферно пригодной, ее требуется механически разобрать и хитроумно изменить конструкцию), когда он прятал или проверял смертоносный сюрприз для хозяина замка. Но внутри замка, вне зависимости от личности минера, скорее всего, нечего было бояться подвохов. И тем не менее колени мои дрожали и сердце бешено стучало. Это значит, что я верю в мир по ту сторону потустороннего. По крайней мере, в боль перехода. В раме стрельчатого готического окна, выходящего на сияющий нераздельный озерно-небесный аквамарин, Анна кажется существом сверхъестественным, астронавтом средневекового камнелетательного аппарата. Шпербер инсценировал упразднение времени в замке в довольно романтической манере — как охватывающий века континуум, надолго законсервированный в музейном хранилище. Когда мы проходили сквозь цепочку внутренних двориков, мимо красивых арочных кладок, в крытых переходах, вдоль оперившихся плющом стен, безвременная гробовая тишина казалась нам уместной и невраждебной. В отличие от утомленных цивилизацией соратников Софи Лапьер, Шперберу не пришлось заниматься трудоемкой ликвидацией всех электрических приборов и прочей современной мишуры, поскольку караульная и капелла, опочивальня и гербовый зал, покои для отдыха и покои для пыток были изначально обставлены предметами исключительно оригинального вида (медные сковороды, кованые клещи, латы, топоры, кандалы, сабли, алебарды, кочерги, котлы, щиты, оловянные кружки) и мебелью рыцарских времен вроде троекратно занятой деревянной кровати под балдахином. Гармонию нарушила фигура самого замковладельца. Поскольку Шпербер устранил всех туристических болванчиков, две первые залы выглядели пустынно. Лишь вдоволь налюбовавшись профилем Анны в выходящем на озеро окне, я обнаружил, что один из двух деревянных стульев со спинкой высотой в человеческий рост перед могучим открытым камином занят. Крупногабаритный болванчик, которого мы с Анной изучали, пока Борис, взведя за нашими спинами курок, гарантировал нам то ли спокойствие, то ли, наоборот, беспокойство, настолько походил на Шпербера, что мы лишь потому сочли его псевдоклоном, что в нем, без сомнения, теплилась пустоватая жизнь, как и во всех нехронифицированных. У него была Шперберова седая борода, Шперберовы мясистые красные уши, Шперберовы глаза и упрямо нахмуренный широкий лоб. Волосатые лапы, живот, дородные бедра, незамысловатая манера одеваться (вельветовые штаны, клетчатая рубашка с коротким рукавом, Сократовы кожаные сандалии на босу ногу) — придраться не к чему. Я не помнил о каком-то особенном признаке, вроде родинок Дайсукэ. Мы проверили витальные показания болванчика: хрюканье в ответ на приближение, безвольно упавшая направо голова под хруст четвертого шейного позвонка, животное тепло большой домашней свиньи. Никто не мог придумать какой-нибудь еще (биометрический) признак разоблачения псевдоклона. Чтобы дать передышку взвинченным нервам, мы пошли в соседнюю комнату, цветочно-птичьи фрески и причудливые орнаменты которой нас, возможно, и успокоили бы, если бы навстречу не попался второй доктор Магнус Шпербер, неподвижно идущий, как обычный болванчик, все в том же домашнем облачении, словно держа в руках бокал красного вина и книгу, которые он невидимо сжимал и в первой позиции (гербовый зал). Чисто физически вторая фигура нисколько не отличалась от первой. Борис поспешил в предыдущую комнату, и уже на пороге подтвердил, что у псевдоклона действительно появился псевдоклон. Оба Шпербера создавали чрезвычайно неприятный эффект, своеобразное косоглазие во времени, которое вскоре усилилось. В третьей позиции (на самом деле восьмой) ученый мэтр представал в белой рубашке фехтовальщика и совершал сомнительный с гимнастической точки зрения выпад, сжимая в правой руке невидимый, но безусловно исторически достоверный колющий инструмент, с которым он нападал на доспехи на подставке, однако, судя по положению воображаемого клинка, промахивался где-то на полметра. Зато в четвертой позиции он прицельно попадал (или же опять ошибался?) в прямую кишку массивной чернокожей обитательницы замка в башенной спальне герцога на кровати под балдахином, где находилась и вторая, не меньших габаритов, очень белая (неклонированная) сестра в смиренной и терпеливой позе (тут наш мэтр, очевидно, предавался игре в шахматы). Не будучи генетиками, мы не смогли бы сравнить пробы крови, взять которые у похвально тихого пациента было бы весьма нетрудно. Но Анне пришла в голову идея, осуществимая почти для каждой копии: при помощи замковых чернил и бумаги взять отпечатки правого большого пальца. Они были идентичны одиннадцать, а вероятно, и двенадцать раз, то есть всегда. За исключением одежды, места и телесных последствий практикуемой им в данный момент деятельности, Шперберова дюжина отличалась только положением стрелок тридцати шести наручных часов. Триангуляция при любых жизненных ситуациях — это требование без устали повторял наш хронист, существовавший теперь в 12 различных временах, по всей видимости, в среду, потому что его часы (всегда одних и тех же моделей) показывали число и день недели. Бесконечно малая толпа, создаваемая нами за только что прошедшую долю секунды. Прозрачный шлейф, армия теней наших минувших времен, воюющих на обоих фронтах — и за воспоминание, и за забвение. Фрагментированный или, скорее, дискретный, Шпербер был очень точно распределен по двенадцати часам одного дня, всегда в фатальную 47-ю минуту и недалеко от 42-й секунды, начиная с нашего полуденного удара на Пункте № 8 — 12:47. Часы помогли рассортировать апостольские копии, так что перед нами предстала картина типичного дня хозяина замка, двенадцать памятников, фигурок для Шильонского циферблата и часослова, начиная со Шпербера за почти испарившимся обедом на кухне, среди медных сковород и огромных деревянных ложек, а также обильных запасов современных продуктов, где Шпербер объявился и во второй раз, для более поздней трапезы в 21:47, но, по счастью, не на том же самом месте, так что мы удовольствовались пантомимой близнецов-сотрапезников. Предметы, объекты или партнеры Шпербера существовали отдельно от него, отодвинулись, растворились в воздухе или обрели самостоятельность, застыв где-то, обычно неподалеку. К примеру, книга из эпизода 17:47 («Эссе» Монтеня) лежала недалеко от кресла, а атакующая доспехи шпага висела на стене, однако черная королева (15:47) лишь чуть сдвинулась (наверное), а стульчак в уборной (22:47) остался на том же месте, как и ловко прилаженный к нему пластиковый пакет (мы падаем, но падающее из нас падает неглубоко). Пунктир самостей, проходящий по замку, относился, очевидно, к последнему дню Шильонского властелина. В последовавшую за ним ночь до замка, видимо, добрался Мёллер и посредством Шперберовой или принесенной с собой мины обрел стесненную хроносферой протяженность (наверное, таким будет взрыв внутри водолазного колокола). Вскоре после этого хозяин, должно быть, выпрыгнул в поблескивающую голубизну воды из северо-восточного эркера крепостной стены. Окидываешь последним, кратким и меланхоличным взглядом комнату сзади, затем городок Кларан впереди, где на кончике бело-зеленого, блестящего под полуночным солнцем мыса беззастенчиво громоздятся апартаментные блоки, и прыгаешь с высоты семи или восьми метров на озерную гладь, становясь в обратном плане маленькой периферийной падающей фигуркой Брейгеля на чрезвычайно романтичном исполинском полотне, где изображен могущественный замок, лежащий на вздымающейся из моря скале, как на подносе, на фоне лесистой цепи гор неподалеку и дальних обрывистых и ледяных оскаленных вершин Дан-дю-Миди. Как можно судить по девятой позиции (20:47), прыжок относился к прочному репертуару Шпербера, предшествуя рутинному ежевечернему омовению, поскольку торчащий в воде морж-альбинос зажал в руке кусок мыла лавандового цвета. А возвращался в свой замок он, возможно, по мосту. Точно зная расположение им же припрятанных противопехотных мин, считает Борис, в то время как мы с Анной придерживаемся тезиса о саморазрушительной глупости злоумышленника. Я убежден, что Шпербер как минимум прикрепил бы при входе на мост синюю перчатку. Пусть он был циничным в теории, но жестоким на практике — никогда. Что подтверждают и его пристрастия третьей фазы, коим он предавался еще во время нашей озерной прогулки. Пятнадцати– и шестнадцатилетние — никогда ими не прельщаясь, я не разбирался в этом возрасте, — всегда светловолосые, чуть пухленькие, уже распустившиеся бутоны использовались им (несколько неприятным манером) как афродизирующие леденцы, которых он знакомил лишь с кончиком своего языка, но никогда с зубами или тем более с огрубелым орудием взломщика, каковой вверял лишь дамам равноценной весовой категории (вроде черной и белой королевы). Историческое образование и — отталкивающе странный — вкус создали полуночную (23:47:42) экспозицию в лежащей на уровне воды темнице (единственно подлинная инсталляция). На знаменитой колонне среди двух рядов могучих каменных пальм, которые поддерживали свод, почти висел, то есть прислонился с задранными вверх руками в невидимых кандалах голый (не считая часов) Шпербер-Бонивар. Борода была вполне убедительна для образа женевского приора XVI века, а также беззащитные кустистые подмышки и светлый моржовый живот. Однако девочка у его ног, упавшая с подушки на красное бархатное покрывало, наградила его таким состоянием, которому нельзя показываться на страницах школьных учебников, рассыпанных вокруг поджатых девичьих колен. Расстегнутая накрахмаленная белая блузка и спущенный бюстгальтер открывали левую грудь с соском цвета шиповника, а клетчатая юбка была наигранно и неловко задрана, дабы при помощи двух деревянных прищепок явилось чудо якобы нарочно, но, разумеется, донельзя принудительно и грубо сползающих трусиков. Анна фотографически фиксировала все, в том числе стоячего Шпербера с его пубертатной блондинкой, которую я, по подсказке тетради, возможно, подписанной ею самой, назвал Машенькой. Может, мои спутники ожидали, что я вступлюсь за Шпербера на правах близкого друга, доверенного лица, которому было известно о его тайном убежище? Представать перед пятнадцатилетней девочкой влажным, как туалетная бумага, — это, пожалуй, грех, но, по-моему, неинтересный и умеренный. Что меня занимает — кроме сводящего с ума косоглазия двенадцатой степени, когда взгляд пытается свести воедино все двенадцать Шперберов, — это место пребывания нашего хронифицированного, истинного и настоящего Шпербера (если только он не совпал с одной из своих прошлых форм). По показаниям часов днем его побега, вероятно, было 8 ноября второго года, как раз незадолго до того из Женевы пропал и телохранитель Мёллер, поскольку в 11-ми 12-м номерах «Бюллетеня» Шпербер довольно недвусмысленно указывал, что по отношению к Тийе тот допустил прямо противоположное толкование своей профессии.