Что было пороками, стало нравами - Сергей Исаевич Голод

Согласимся, речевая манера и стиль общения говорят о том, что перед нами типичная деловая, твердо стоящая на ногах эмансипированная женщина. И всё же воздержимся от скоропалительных выводов и продолжим повествование.

Эмили села на меня верхом и, опершись на руки и откинувшись назад так, что ее маленькие груди торчали, словно две порции желе, прояснила всё, что должно было произойти.

— Сегодня — бесплатно, — заявила она. — Брать деньги в первый же раз глупо. Ты больше не придешь. Если только ты не псих. А если псих, ты мне не нужен. <...>

— Погоди, Эмили, — запротестовал я.

Она приложила палец к моим губам и заставила меня замолчать.

— Не спорь, — сказала Эмили, — это хорошая сделка.

Мое тело жаждало Эмили, и я начал встречаться с нею на регулярной основе: раз в неделю по двадцать фунтов (Там же: 189).

Экстраординарность отношений стала угнетать юношу. И однажды он попытался уточнить соотношение статусов. И напрямую озвучил волновавшие его вопросы.

— Так, значит, Эмили, ты не проститутка? — спросил я по возможности небрежно. Она лежала на кровати и выглядела потрясающе: грудь полуобнажена, ноги прикрыты черным шелковым платком.

— Нет, — ответила Эмили своим хрипловатым голосом. — Я твоя любовница.

— Но тогда почему ты берешь с меня деньги?

Эмили объяснила. Она сказала, что мужчины часто обижали ее. Они принимали любовь Эмили и использовали это чувство против нее же самой. И теперь она берет деньги. Деньги означают, что она контролирует ситуацию, а следовательно, означает, что она в безопасности{88} (Там же: 189—190).

Сказано было без обиняков, дерзко. Этому вызову «мужскому» миру невольно проникаешься сочувствием и ждешь радикальных, самобытных шагов. А дальше произошло то, что и должно было свершиться.

Той ночью (продолжает Стивен. — С. Г.) мы впервые поссорились по-настоящему. Из разных концов спальни мы обменивались оскорблениями и упреками. Эмили сказала, что я типичный шовинист. Я ответил, что она типичная шлюха. <...> Эмили хотела, чтобы я любил ее такой, какая она есть, я хотел бесплатного секса (Там же: 191—192).

Чем же завершилась интрига? На первый взгляд — банально. Мужчина в конце концов добился привычного, отношения стали — «как у большинства». Вот как он сам рассказывает об этом.

Уже довольно давно Эмили не берет с меня денег. <...> Эмили носит розовые ситцевые платья. Чтобы волосы не топорщились, повязывает их широкой шелковой лентой. Поговаривает о том, чтобы продать свое дело. Хочет, чтобы я был кормильцем семьи, а она сидела бы дома. Эмили считает, что нам надо жениться. Она хочет детей. (Там же: 192).

Казалось бы, очередной эксперимент завершен, конфликт полностью исчерпан, на базе традиционного разделения сфер деятельности достигнут консенсус: мужчине — публичное, женщине — приватное. Однако душевный мир не наступил — «победителя» гложут сомнения:

Мне подумалось — может, стоило оставить всё как было, не добиваться перемен. <...> Я в отчаянии...» (Там же: 193).

Зададимся вопросом: кто же в результате потерпел фиаско? Разрешив (при помощи взымания «дани») проблему неполноценности, став сексуально активной, женщина вместе с тем вписалась в рутину повседневности (если так можно назвать юридически оформленный брак); напротив, мужчина, которому вновь вверили «руль», — растерян: им утрачены фундаментальные принципы мачизма. Не может не удивить и другое: героиня затратила колоссальную энергию на то, чтобы вырваться из-под влияния патерналистских традиций и норм — стать инициативной и автономной, а на поверку — инакость не восторжествовала, произошла банализация сексуальности. И тем не менее проигравших нет. Эффект от всплеска девичьей энергии (ее активная позиция и поза) не назовешь нулевым: он подорвал миф о жесткой «женско-мужской» природно-эротической детерминированности. Демистифицированность сексуальности, больше того — креативность женской эротической практики вольно или невольно заставила мужчину — несмотря на бессознательный протест — усомниться в незыблемости накатанной веками культурной колеи. С другой стороны, и феминистская идея о случайном преобладании в «теле» цивилизации патриархальных ценностей не нашла подтверждения.

Есть основания полагать, что сексуальная эмансипация женщин не только способствовала ее активизации в гетеро-, но и в гомогенных практиках. Лесбийство подчас претендует даже на более полнокровное раскрытие «загадки» женственности, женского естества.

На взгляд С. де Бовуар, в половом акте мужчина стремится владеть женщиной, «<...> он входит в нее как лемех в борозду; он делает ее своею, как и обрабатываемую им землю» (Бовуар 1997: 194). Не в пример этому, однополый секс будто бы освящен ореолом бескрайности: влюбленная мечтает обладать предметом любви и одновременно — уподобиться ему или уподобить его себе, так иерархичность сменяется партнерством. Между прочим, и сама французская феминистка прошла этот путь. По воспоминаниям всё той же Б. Ламблен, во время одного из путешествий по Франции они «<...> сблизились с Симоной физически, очень робко на первых порах. <...> На другой день, возвращаясь на автобусе в Париж, мы нежно держались за руки, чем, похоже, шокировали некоторых пассажиров» (Ламблен 2000: 91).

Не менее выразителен и другой пассаж. Кудашева-Роллан рассказывает об экспрессивной жизни М. Цветаевой ее биографу Веронике Лосской: «Я думаю, когда Марина вышла замуж за Сережу Эфрона, это была обычная (разрядка моя. — С. Г.) любовь между мужчиной и женщиной, и, как вы знаете, в таких случаях женщина ничего не испытывает. А в любви между женщинами — другое. Женщины умеют дать друг другу всё почувствовать: “жуир”{89}» (Жук 1998: 64). Остается только удивляться безапелляционности, зашоренности Кудашевой. Если следовать ее логике, то нельзя не согласиться с философом и поэтом символистом Вл. Соловьевым:

Придет к нам, верно, из Лесбоса

Решенье женского вопроса.

Трибадия не менее устойчивое явление, чем