Победивший дракона - Райнер Мария Рильке

же я был не прав, когда с неудовольствием на него поглядывал. Мне стыдно писать, что часто проходил вблизи от него, подстраиваясь под шаг других, как если бы о нем ничего не знал. И я слышал, как в нем самом произносилось «la presse»[134], и сразу после этого еще раз, и в третий раз через короткие промежутки. И люди рядом со мной оборачивались и искали голос. Только я, опережая остальных, ускорял шаг, как если бы ничего не видел и не слышал, как если бы внутренне крайне занят.

И так действительно и было. Я занимался тем, что пытался его представить, проделывал работу, его воображая, и у меня на лбу выступал пот от напряжения. Потому что мне приходилось его воссоздавать, как воссоздают мертвого, для кого больше нет никаких доказательств, никаких составляющих частей, кто целиком и полностью творится внутри. Теперь я знаю, что его домысливать мне немного помогали вырезанные из полосатой слоновой кости многочисленные статуэтки ослабевшего Христа – ими обкладываются все старьевщики. Мысль о Pietà[135] возникала и исчезала, и, вероятно, все только потому, чтобы обусловить известный наклон его вытянувшегося лица, и безутешную поросль бороды в щечной тени, и окончательную, полную боли слепоту его закрытых глаз, скошенно запрокинутых к подлобью. Но кроме этого оказывалось так много того, что принадлежало лишь ему самому; и я уже тогда понимал, что в нем ничто не второстепенно: ни своеобразие, с которым пиджак или пальто, оттопыриваясь сзади, позволяли видеть весь воротник рубашки, низкий воротник, что большой дугой, образуя нишу, окружал шею, не прикасаясь к ней; ни зеленовато-черный галстук с раздернутым узлом; и, уж конечно, ни шляпа, старая, с высокой тульей, жесткая фетровая шляпа, та, что он носил, как носят свои шляпы все слепые: безотносительно к чертам лица, без возможности из этого дополнения образовать само по себе новое внешнее единство – так, как какой-то условный чужеродный предмет. В моей боязни на него взглянуть я зашел так далеко, что часто без всякого основания образ этого человека прочно и болезненно суммировался во мне в такую жестокую нищету и жалкость, что, угнетенный всем этим, я в конце концов все-таки решился отпугнуть и устранить возрастающий навык моего воображения, предъявив ему фактический внешний первообраз. Это случилось под вечер. Я вознамерился тотчас и ничего не упуская из виду пройти мимо него.

Уже, нужно знать, чувствовалась весна. Дневной ветер улегся, переулки удлинились и успокоились; в их начале уже замерцали дома, ново, как свежие разломы белого металла. Но металла, который удивил бы каждого своей невесомостью. По широким, непрерывным улицам суматошно перемещалось множество людей, почти не боясь экипажей, уже довольно редких. Наверное, было воскресенье. Верхи башен Saint-Sulpice[136] проявлялись в безветрии весело и неожиданно высоко, и сквозь узкие, почти римские переулки невольно просматривалось время года. В саду и перед ним толпилось так много людей, что я не сразу его увидел. Или я поначалу не узнал его сквозь толпу?

Я сразу понял, что мое представление ничего не стоит. Полная отдача собственной нищете и жалкости, не ограниченная никакой стеснительностью или притворством, превосходила все мои домысливания. Я не постиг ни угла согнутости его тела, ни ужаса, которым, казалось, его постоянно переполняли внутренние стороны собственных век. Я даже не вспомнил про его рот, втянутый в себя, как сточное отверстие. Возможно, в нем еще теплились воспоминания; но теперь к его душе уже ничего не добавлялось, кроме по-всегдашнему аморфного ощущения каменного цоколя позади него, об который изо дня в день истиралась его рука. Я продолжал стоять, и в то время как почти одновременно все это видел, я чувствовал, что на нем другая шляпа и, без всякого сомнения, праздничный, выходной галстук в косых желтых и фиолетовых четырехугольниках; а что касается шляпы, то это была дешевая новая соломенная шляпа с зеленой лентой. Конечно, эти цвета не имеют никакого значения, это мелочь, что я их запомнил. Хочу только сказать, что цветной галстук на нем смотрелся как самое мягкое на подбрюшине птицы. Ему самому было уже все равно, а кто из всех (я огляделся) мог бы подумать, что эта принаряженность ради него?

Мой Бог, как это мне сгоряча пришло в голову, что ты ecu таков. Что имеются доказательства твоего существования. Я все их забыл и никогда никакого доказательства не требовал, потому что какая же чудовищная ответственность лежала бы на твоей достоверности. И все же теперь мне это явлено. Это твой выбор, здесь твое благоволение. Чтобы мы все же учились – прежде всего – терпеть и не судить. Какие вещи тяжелы? Какие милостивы? Это знаешь ты один.

Когда опять настанет зима и мне придется обзаводиться новым пальто – дай мне, чтобы я так его носил, пока оно новое.

* * *

Это вовсе не значит, что хочу от них отличаться, если я одет в свою лучшую, с самого начала принадлежащую мне одежду и придаю значение тому, где жить. Я не зашел так далеко, как они. У меня не хватит духу жить такой жизнью. Если бы у меня отсохла рука, думаю, я бы ее прятал от посторонних глаз. Но эта женщина (не знаю, кто она) каждый день появляется перед террасами кафе, и хотя ей весьма трудно снять пальто и выпутаться из непонятных тряпок и нижнего белья, она не жалеет усилий и сбрасывает с себя лишнее и выпрастывается из рукава так долго, что едва можно дождаться. И затем она стоит перед нами, скромная, со своим усохшим, печальным обрубком, и видно, что это редкостный обрубок.

Нет, это вовсе не значит, что хочу от них отличаться; но я надорвался бы, захоти я сравняться с ними. Не смогу. У меня нет ни их силы, ни их меры терпения. Я питаюсь и от еды до еды совершенно открыт и не таинствен; но они сохраняются, почти как вечные. Они стоят на своих ежедневных углах даже в ноябре и не кричат от зимы. Опускается туман и делает их размытыми и неопределенными: им все равно. Я уезжал, я болел, я многое безвозвратно утратил; но они не умерли.

(Я даже не представляю, как это возможно, что школьники по утрам просыпаются в каморках, полных жуткого зловонного холода; кто их так укрепляет, эти слишком торопливые скелетики, что они выбегают во взрослый город, в мрачный осадок ночи, в вечный школьный день, всегда все еще маленькие, всегда полные предчувствий, всегда опаздывающие. У меня даже нет представления