Победивший дракона - Райнер Мария Рильке

Этот город полон таких, кто медленно сползает к ним, на самое дно. Сначала многие сопротивляются, но потом уподобляются этим бледным, стареющим девочкам, тем, кто постоянно уступает без сопротивления, выносливым, в самом сокровенном не востребованным, тем, которые никогда не становятся любимыми.

Может быть, ты, мой Бог, имеешь в виду, что я должен все оставить и полюбить их. Иначе почему мне становится так тяжело не пойти за ними, когда они меня обгоняют? Почему вдруг придумываю самые сладкие, самые ночные слова, но мой голос кротко стоит во мне между горлом и сердцем. Почему представляю себе, как несказанно осторожно держал бы их возле моего дыхания, эти куклы, зная, что с ними играла жизнь и весну за весной из-за ничего и снова из-за ничего отбивала им руки, пока они не становились рыхлыми в плечах. Они никогда высоко не падали с какой-нибудь надежды, потому и не разбились, но они надтреснуты, а самой их жизни уже слишком плохо. По вечерам к ним в каморки приходят лишь блудные кошки, и царапают, их украдкой и на них спят. Иногда переулка два я следую за какой-нибудь из них. Они бредут вдоль домов, встречные люди беспрестанно проходят, их заслоняя, и за ними вдалеке они исчезают, как ничто, как если бы их вовсе не было.

И все же знаю, что если теперь кто-то попытался бы их полюбить, то они бы тяжело повисли на нем, как слишком далеко ушедшие, кто уже не в силах идти. Я думаю, что вынести их мог бы только Иисус, еще обладающий воскрешением во всех суставах; но его с ними ничего не связывает. Только любящие женщины привлекают его, а не те, которые терпеливо поджидают с маленьким талантом любовницы, как с холодной лампой[138].

* * *

Я знаю, что если мне определено дойти до крайности, то мне ничего не поможет, даже если представлюсь в моих лучших одеждах. Разве он не оказался, обладая королевской властью, среди последних?[139] Он, кто, вместо того чтобы подняться, упал на самое дно. Правда, по временам я думал о других королях, хотя старые парки больше ни о чем не свидетельствуют и ничего не доказывают.

Но уже ночь, зима, я мерзну, я думаю о нем. Потому что великолепие – только мгновение, и мы никогда не видели ничего длительней, чем убогость. Но король должен стать долговечным и вызывать жалость.

Разве этот король не единственный, кто устоял под своим безумием, как восковые цветы под упавшим стеклом. О других они молились в церквах за долгую жизнь, но от него сам Жан Шарле Жерсон[140] требовал, чтобы он стал вечным, и в пору, когда он уже стал самым жалким, плох и почти нищ, несмотря на свою корону.

В пору, когда время от времени чужие люди с вымазанными сажей лицами набрасывались на него в его же постели, чтобы сорвать с него вгнившую в нарывы рубаху, которую он уже давно принимал за собственную плоть. Все происходило в затемненной комнате, и они из-под его негнущихся рук выдергивали трухлявые лохмотья, вцепляясь в них ногтями. Потом кто-то посветил, и лишь тогда они увидели на его груди тухлую рану, куда почти засосало железный амулет, поскольку он каждую ночь со всей силой своей страсти прижимал его к груди; теперь амулет, страшно дорогой, в жемчужном окаймлении гноя, находился глубоко в нем, вроде чудотворных мощей в изложнице реликвария. Нашли стойких прислужников, но и они не могли преодолеть отвращения, когда черви, потревоженные, выбирались из фландрийского бархата и, выпадая из складок, ползли по их рукавам. Несомненно, с ним стало хуже после смерти parva regina[141], потому что она еще могла с ним лежать, молодая и ясная, какой она была. Потом она умерла. И с тех пор никто больше не отваживался пристроить в постель к этому заживо гниющему трупу приспанницу. Она не оставила слов и ласк, какими удалось бы облегчить участь короля. Так никто больше и не проникал сквозь одичалые заросли его духа; никто не помогал ему выбираться из пропасти его собственной души; никто не понимал его, когда он вдруг появлялся с круглым взором зверя, идущего на пастбище. Когда он узнавал постоянно чем-то занятое лицо Жювеналя[142], ему вспоминалось собственное государство, каким оно было в последний раз, и он хотел наверстать то, что упустил.

Но имели место обычные события того времени, и о них, не щадя, сообщали ему. Где бы и что ни происходило, происходило во всей своей тяжеловесности и становилось, когда об этом сообщали, как из одного куска. Да и что можно отделить, облегчая, от сообщения, что его брат[143] убит и что вчера Валентина Висконти[144], та самая, кого он всегда называл своей дорогой сестрой, упала перед ним на колени, отводя черный вдовий покров от лица, искаженного жалобами и обвинениями? А сегодня цепкий, словоохотливый и дотошный адвокат час за часом стоял и доказывал правоту убийцы князя – так долго, пока преступление не стало прозрачным и как если бы оно хотело светло вознестись на небо. И получалось: чтобы считаться правым, надо признавать правоту всех; ведь Валентина Орлеанская умерла от горя, хотя ей угрожали отмщением. И что проку прощать бургундского герцога и снова прощать, если на него нашла мрачная страсть отчаяния и он уже несколько недель как живет глубоко в лесу Аргильи, в палатке, и утверждает, что для своего облегчения он должен слышать, как по ночам кричат олени.

Если вдуматься, снова и снова, до конца, не разглагольствуя, как, собственно, все происходило на самом деле, то народ жаждал видеть одного, и он видел одного: растерянного, не знающего, что делать. Но он, народ, радовался зрелищу; он понимал, что это – король: этот тихий, этот терпеливый, который здесь только для того, чтобы Бог действовал через него в своем запоздалом нетерпении. В эти просветленные мгновения на балконе своей королевской резиденции в Saint-Pol[145] король, может быть, догадывался о своих негласных успехах; ему вспоминался день Розбеке[146], когда родной дядя фон Берри взял его за руку, чтобы провести на виду у своей первой готовой победы; там он обозревал в знаменательно долго светлом ноябрьском дне навалы гентцев, удушивших самих себя своей собственной теснотой, когда на них со всех сторон напирала конница. Искромсанные, вдавленные друг в друга, они лежали как