Аут. Роман воспитания - Игорь Зотов

Ингрид бредила – шевелила спекшимися губами, бормоча невнятное. Георг намочил тряпку, положил ей на голову, затем попытался напоить. Инстинктивно она делала глотательные движения, но вода проливалась мимо безвольной струйкой. «Рецидив», – решил он. Посидел рядом, потом побрел искать лекарства. Ему опять повезло: аптечка валялась, почти невредимая, неподалеку от сгоревшего «лендровера» – присыпана землей, не сразу и различишь. Там были аспирин, болеутоляющие таблетки, антималярийные, и еще мази, назначения которых он не знал.

Утром следующего дня он проснулся от оглушительного взрыва. Георг почти всю ночь провел у изголовья Ингрид, отпаивая ее лекарствами, и только забылся в тяжелом сне, как вдруг – взрыв. Сначала он решил, что это приснилось, но несколько комьев земли тяжело упали рядом, и он понял – реальность. Подождал немного – сначала орали и хлопали крыльями птицы, потом снова тишина. Было по-утреннему прохладно, но на востоке уже забрезжило, полоска чистого неба проявилась над лесом. Ни шевеления, ни шума – тихо. Он крадучись пошел в сторону взрыва, раздвинул колючие кусты и увидел дымящуюся свежую воронку глубиной не больше метра. На ее краю лежала туша льва с разорванным брюхом и почти оторванными задними лапами. «Мина!» – догадался. Он-то ходил вчера словно по парку, а оказалось, что подступы к лагерю заминированы. Георг стал пятиться тем же путем к хижине, но потом спохватился: лев – это свежее мясо. Он знал, что львиное мясо жесткое, но можно ведь есть лигагву – печень: туземцы верили, что она дает силу и храбрость льва. Георг буквально подполз к месту взрыва, долго и с отвращением кромсал теплые внутренности, пока не добрался до лигагвы. Отрезал несколько кусков, сочащихся кровью. Разжег костер, нанизал их на ветки, поджарил. Продегустировал – отвратительный вкус. Тем не менее заставил себя проглотить несколько кусочков. Когда проснулась Ингрид, он заставил и ее съесть пару ломтиков.

Эти сутки он провел почти без сна рядом с Ингрид, заставляя ее есть, пить и принимать все подряд лекарства. Лигагву и таблетки он смешивал и перетирал, разводил в воде, вливал в ее почти безжизненный рот. Пил и ел сам и забывался ненадолго во сне. Потом снова вставал и мазал и ее, и себя всеми мазями подряд, и – о чудо! – ранки стали затягиваться. Над их лежбищем закрепил на жердях москитную сетку.

Она очнулась. Первыми ее словами были:

– А, наркота, ты еще здесь? Я думала – тебе конец.

– Почему?

– А ты не помнишь?! Валялся бревном, защитник, пока они меня пялили во все дыры! – Она хрипло рассмеялась и замолчала. Закрыла глаза. Потом собралась с силами и продолжила: – Меня, наркота, насиловали. Не стеснялись, что едва живая. По-соседски, ха-ха-ха! Не помню, под каким я была, наверное, под пятым или шестым, как налетели самолеты. Жуть, наркота! Вой, взрывы, надо мной все летает, горит, визжит, а ты спишь! Этот последний, который на мне хрипел, выскочил, а осколок прямо в него! Так что я последним для него удовольствием стала, ха-ха! Ты только со мной не того, теперь у меня точно СПИД.

– Ты ешь. Силы нужны, – сказал Георг. – Уходить нужно.

– Курить хочется, наркота. И пить.

– Вода есть. Сигареты тоже.

– Прикури сигарету, дай воды.

Георг напоил ее, размешав в кружке очередную порцию таблеток.

– Теперь дай поспать. Ужасно спать хочется. А ты сторожи. Тут змея ползает зеленая, я ее боюсь. Убей ее, наркота, – она откинулась на матрац, закрыла глаза, забылась.

Георг оглянулся – змея лежала поодаль, свернувшись. Он взял торчавшую из земли жердь, поднял мамбу, отнес к лесу. Потом решил осмотреть окрестности и поискать дорогу назад. Чтобы не напороться на мину, он привязал к концу длинной жерди веревку с консервными банками и, передвигаясь на корточках, бросками опускал банки впереди себя – прощупывал тропинку. Утомительно, долго, но более или менее безопасно.

Идти надо на восток, это он знал, главное – найти реку, вдоль которой они шли сюда. Скорее всего это была Комати, она впадает в океан севернее столицы. Они ее не пересекали, значит, она где-то рядом. Он отыскал полузаросшую тропинку и решил отправиться по ней, а дальше видно будет. Нужно было сторониться любых встреч, обходить деревни: жители наверняка известят повстанцев. Любая новость передается здесь быстрее телеграфа. Вернулся в лагерь, смрад разложения усиливался, становился нестерпимым. Он тщательно собрал рюкзак – только необходимое, но все равно получилось тяжело. Георг пытался вспомнить, есть ли тут поблизости какой-нибудь городок, но не вспомнил. Он еще подумал, что они где-то рядом с границей, бандиты, те, что остались живы, наверняка ушли туда. Пожалуй что, до границы было много ближе, чем до океана, но все же он решил идти к океану.

Ингрид спала, дыхание ее было почти ровным, и Георг решил, что завтра она пусть кое-как, но сможет плестись за ним. Лег рядом, закрыл себя и Ингрид сеткой и мгновенно уснул. Спал тревожно, часто просыпался, а когда забывался, ему снилась зеленая мамба, качающаяся над головой. Она раскрывала желтый рот и роняла яд, каплю за каплей, каплю за каплей, и яд не иссякал, словно вся она была начинена им. Каждая капля яда источала тошнотворный запах. Он проснулся от смрада и сырости, открыл глаза: на него падали капли дождя. Ингрид спала. Он встал, принялся будить ее. Она просыпалась с трудом, из глубины забытья возвращались, подрагивая, ее глаза за припухшими веками. «Надо бы ее вымыть и переодеть», – решил Георг, поднялся, чтобы принести воды и трофейную форму. Обернулся и замер: метрах в двадцати от него полукругом по краю воронки стояли дети, два десятка чумазых, оборванных, худых детей лет по десять-двенадцать. Двое самых ближних опирались на «Калашниковы», как на протезы. Автоматы были едва ли не больше их обладателей.

– Привет! – сказал Георг по-португальски.

Дети молчали. Георг повторил приветствие на ронга – молчание. Он разглядывал странных гостей и отметил про себя, что почти каждый из них был ранен: у кого-то ссадины на голове или теле, у кого-то глубокие порезы, а у одного совсем маленького мальчишки был выдран целый кусок бедра. Георг подошел к ближнему, тот не пошевелился, только мутно следил за датчанином. Правой рукой он опирался на автомат, а левая представляла собой жалкое зрелище: вся от плеча до кисти была словно измочалена – порезы, раны, клочья кожи вперемешку с запекшейся кровью, и надо всем этим роились мухи. Георг отобрал у мальчика автомат, – тот не противился, – взял его за здоровую руку и отвел к хижине. Усадил на ветку, водой обтер рану, обработал спиртом, перевязал бинтом. Мальчишка не морщился, равнодушно следил за манипуляциями белого человека, словно не чувствовал боли.

Бинтов на всех не хватило, и Георг резал на лоскуты униформу. Закончив, достал консервы. Дети с жадностью набросились на еду. Георг наблюдал за ними – откуда взялись эти странные гости? Только потом, когда они поели, он вдруг услышал знакомый запах. Трое из мальчишек закурили свернутые листья. «06-долбанные». Подошел к курящим, один лежал на земле, глядел в небо карими глазами с желтоватыми белками. Возле него валялась грязная тряпка, посреди нее кучка травки. Георг вытряхнул ее на землю, затоптал. Ни звука. Он собрал у детей оружие, разобрал, раскидал части в разные стороны. Они продолжали сидеть. «Совершенно обдолбанные».