Карл Смелый. Жанна д’Арк - Александр Дюма

рубахах, с непокры­тыми головами и босыми ногами в лагерь герцога.

Город сдавался на милость победителя, надеясь избе­жать пожара и разграбления.

Карл принял депутатов милостиво и поручил сиру д'Эмберкуру вступить во владение городом.

Льеж провел ночь в страшном волнении. В два часа ночи те, кто стоял за продолжение войны, поняли, что они потерпели поражение, и покинули город, убежден­ные в том, что накакого прощения от победителя им ждать не приходится.

В течение дня ждали прибытия герцога; однако он не пожелал въехать ни в одни из городских ворот и прика­зал снести двадцать саженей стены и засыпать ров: ему нужно было войти в город через пролом, чтобы Льеж считался взятым приступом.

Карл, сидя на этот раз верхом на своем боевом коне, медленным шагом въехал в город, держа в руке обнажен­ный меч и облаченный в боевые доспехи; однако поверх доспехов была накинута мантия, усыпанная драгоцен­ными камнями.

Всем жителям было приказано стоять перед воротами своих домов, с непокрытой головой и факелом в руке. Никто не знал, что с ним станет; никто не мог сказать, будет ли он жив на следующий день или мертв. Герцог был мрачен, как грозовая туча, и, как грозовая туча, готов был в любой миг разразиться громом и молнией.

Карл доставил себе удовольствие, удерживая Льеж в такой тревоге с 17 по 26 ноября.

Двадцать шестого на дозорной башне городской ратуши раздался заунывный звон ... Несчастный колокол предвещал свою собственную гибель.

Герцог приказал установить свой трон на том самом месте, где прежде сидел князь-епископ. Рядом с ним находился Людовик Бурбонский.

На площади скопились люди — без оружия, с непо­крытой головой, в положении осужденных перед судьей.

На этот раз дело обстояло куда хуже, чем когда к смерти приговаривали жителей города: казнить собира­лись сам город!

Ему оставалось лишь выслушать приговор.

Его огласил обычный судебный пристав.

Льеж лишался крепостных стен, лишался башен, лишался знамен, лишался артиллерии; Льеж больше не был городом: в него можно было войти отовсюду, словно в деревню. Льеж лишался собственных законов, город­ского суда, епископского суда и ремесленных гильдий; должности бургомистра, то есть голоса города, и капи­тана, то есть его меча, упразднялись. Отныне суд в Льеже должны были вершить его соседи, а точнее, его враги: Намюр, Лёвен и Маастрихт. Помимо шестисот тысяч флоринов, определенных первым договором, Льежу над­лежало уплатить штраф в размере ста пятнадцати тысяч ливров и выдать двенадцать человек на милость герцога, который будет держать их в плену или умертвит. Трех из них отведут на эшафот и там помилуют, а остальных девятерых казнят.

Но, поскольку у льежцев отняли их политическую, судебную и торговую деятельность, у них следовало отнять также символ этой деятельности — столб п р а - восудия. Для Льежа столб правосудия был то же самое, что палладиум для Трои.

Одна из статей приговора гласила:

«Столб правосудия будет увезен, с тем чтобы никто и никогда не мог устанавливать его вновь и даже помещать его изображение в гербе города».

Эта колонна и в самом деле была снята со своего осно­вания; герцог забрал ее, подобно Наполеону, который спустя триста пятьдесят лет вывез из Москвы золотой крест с Ивана Великого; но, оказавшись более удачли­вым, чем современный смельчак, герцог сумел довезти свой трофей до Брюгге. Там она была установлена перед биржей, приговоренная, как гласила надпись на ней, сама рассказывать о своем несчастье и своем позоре.

Кроме того, на рыночной площади Льежа стояла ста­туя Фортуны; герцог приказал снести статую, оставив от нее только колесо; впрочем, это колесо он велел закре­пить большим гвоздем, чтобы оно больше не враща­лось.

Кто бы мог подумать, что город, на который обруши­лась такая кара, останется непокоренным, что унижен­ный таким образом народ вновь поднимет голову и, словно Энкелад, сраженный молнией, еще раз перевер­нется в своей могиле?

Мы уже говорили, что герцог был невероятно богат и что отец оставил ему несметные сокровища; но, пред­видя великие события, герцог не хотел расходовать эти деньги и превратил их в неприкосновенный запас. Он счел, что ему проще взимать чрезвычайный налог, кото­рый народ должен был платить ему по трем причинам: в связи с его восшествием на престол, в связи с его войной против Льежа и в связи с его женитьбой на Маргарите Йоркской.

Налог был непомерный, но какой город, даже Гент, осмелился бы воспротивиться ему после падения Льежа?

Бракосочетание герцога совершилось в Брюгге.

Августейший супруг решил, что это был подходящий случай показать себя столь же суровым судьей по отно­шению к дворянству, каким он уже показал себя по отно­шению к народу. Он приказал отрубить голову молодому дворянину, бастарду де Ла Амеду, сыну Жана де Ла Амеда, сеньора де Конде.

Правда, этот молодой человек получил по заслугам.

Как-то раз он играл в мяч, и один из его ударов ока­зался спорным; тогда он привлек в качестве арбитра каноника, наблюдавшего за партией, но тот счел непра­вым его.

Разразившись жуткими проклятиями, бастард де Ла Амед поклялся, что он отомстит.

Каноник спасся бегством.

Однако по окончании партии, желая исполнить дан­ное им слово, бастард сел на лошадь и отправился в деревню, где жил священнослужитель.

Но нашел он там лишь его брата.

При виде разъяренного дворянина, с мечом в руках ворвавшегося к нему в дом и выкрикивавшего смертель­ные угрозы, брат каноника, не зная за собой никакой вины и даже не ведая о причине столь бешеной ярости, упал перед ним на колени и умоляюще сложил ладони.

Ударом меча бастард отрубил ему руки.

Затем, полагая, что этого недостаточно, он нанес еще три удара мечом, прикончив жертву.

Новость об этом убийстве дошла до герцога, который приказал схватить бастарда де Ла Амеда прямо в своем дворце и препроводить его в тюрьму, поклявшись святым Георгием, что достойно покарает виновного.

И в самом деле, напрасно отец, дядя, другие члены семьи и многие знатные люди обращались к герцогу, умоляя его помиловать обвиняемого; никто ничего не сумел добиться: красавец-убийца — а именно его кра­сота, несомненно, внушала великую жалость к нему, осо­бенно у женщин — был обезглавлен на обычном месте казней, а его тело, разрубленное на четыре части, было выставлено на колесе, как тело последнего из злодеев.

Было ли это суровым правосудием? Или проявлением затаенного гнева? Ведь всего за несколько дней до этого герцог подвергся одному из тех оскорблений, оставлять которые безнаказанными