Уинстон Черчилль. Последний титан - Дмитрий Львович Медведев

атаки». В конце «Восточного фронта» британский автор назовет Россию «великой державой, с которой нас связывали столь тесные товарищеские узы, без которой все наши планы ничего не стоили». «При деятельной поддержке России союзники могли перейти в атаку на всех фронтах, – напомнит он читателям и участникам войны, а также накажет помнить будущим поколениям. – Без этой поддержки война могла быть проиграна»{178}.

«Восточный фронт» стал последним в серии, завершив пятитомный труд. Обычно «Мировому кризису» уделяют мало места в жизнеописании британского политика. И это упущение является существенным, поскольку даже без краткого рассмотрения этой пенталогии нельзя в должной мере понять ни мировоззрение Черчилля, ни истоки его будущих решений в годы Второй мировой войны. Что выделяет «Мировой кризис» среди прочих работ автора, написанных на тот момент? Если оставить в стороне объем – 824 тыс. слов, на написание которых у автора ушло больше 12 лет, то первое, на что обращаешь внимание, – это уникальность темы: в пяти томах описываются события, которые до этого не имели аналогов в истории человечества. «Мировой кризис» посвящен «чудовищной войне, ставки в которой превосходили всякие человеческие представления», «буре, погубившей наше поколение», «драматическому конфликту, привлекшему внимание всего мира и уничтожившему процветающую жизнь в большей его части», «зверствам, которые превосходили все возможности человеческого возмездия», «самому ужасному бедствию, которое обрушилось на род людской со времени падения Римской империи под натиском варваров».

В массовом сознании сложился устойчивым образ Черчилля-милитариста, сторонника решения внешнеполитических проблем силовыми методами, наслаждающегося войной, кризисом и грохотом канонад. Острые и решающие моменты истории, и в самом деле, действовали на него мотивирующим образом, но в отличие от большинства своих критиков он не понаслышке знал, что представляет собой настоящая война, и его от нее воротило. Еще в феврале 1918 года, посещая места недавних сражений, он писал супруге, что на этих полях «смерть превратилась в обыденность, совершенно естественное событие, которое может случиться с каждым в любой момент». В своем произведении он приводит другие личные воспоминания, например – от медицинского сортировочного пункта, организованного в женском монастыре в Мервиле. Его поразил вид тысячи людей, страдающих от «жутких увечий и ожогов, разорванных, исколотых, задыхающихся и умирающих». Непрерывная вереница автомобилей, въезжающих в госпиталь, привозила раненых. Из задней двери следовал «столь же непрерывный поток трупов, так что похоронной команде было не до отдыха». В одних комнатах лежали «безнадежные раненые», которых «не было смысла везти дальше, как и не было уже смысла оперировать в первую очередь». В других помещениях содержались ходячие – «их ждали чай, сигареты и еще одна долгая поездка» на фронт. У операционной была очередь. Проходя мимо нее, Черчилль увидел «жуткую картину трепанации черепа». «Все было залито кровью и завалено кровавыми бинтами», – вспоминает он. Но, пожалуй, самыми страшными были последние слова, описывающие этот эпизод: «За четырехугольником стен раскатистый гром канонады возвещал, что машина смерти и уничтожения все так же работает на полную мощь»{179}.

В своем произведении Черчилль попытался осознать и понять, чем стала Первая мировая война для человечества, чем отличалась она от предыдущих конфликтов, в которых также участвовали целые народы, но потрясение от которых носило менее сокрушительный характер. Одну из глав первого тома он начал с цитаты из сборника стихов Альфреда Эдуарда Хаусмана (1859–1936) «Шропширский парень»:

Словно в сновиденье странном,

Злобно ширится вокруг

Жесткой дроби барабанной

Долгий и упорный звук.

Своего дождавшись часа,

Закружилась круговерть.

Это пушечное мясо

Марширует прямо в смерть[18].

Свой знаменитый сборник стихов Хаусман опубликовал в 1896 году. Задолго до Первой мировой войны боевые действия олицетворяли смерть – безобразную, бесстрастную и несправедливую. Новая война добавила мрачного колорита, изменив восприятие современников. Если раньше на полях сражений силами мерились военные, то теперь в боях участвовало все мужское население – «восемнадцатилетние парни, зрелые мужчины, последний оставшийся в живых брат, единственный сын матери (а она вдова), отец, единственный кормилец семьи, слабые, истощенные болезнью, трижды раненные». Если раньше огромную роль играли стратегия и тактика, то теперь «значение обретали места, и уже не психология, а география правила на полях сражений». Если раньше исход войны решался в эпизодах, то теперь «тенденции стали важнее эпизодов». Если раньше героизм, лишения и жертвы могли изменить ход событий, то теперь они не гарантировали ничего, и, описывая жуткие условия, в которых приходилось вести войну подводникам, Черчилль замечает: «Невыносимо горькой становится мысль о том, что их самоотверженность и доблесть так и не увенчались победой». Если раньше сильнейшего ждал успех, то теперь «воинов, пожертвовавших собой ради общего дела, не ждала награда», да и победу «пришлось добывать столь дорогой ценой, что стерлась грань между триумфом и поражением». Если раньше один из противников был определенно сильнее, умнее или лучше подготовленным, то теперь бой велся между равными: «ни у одной из сторон не было в распоряжении достаточных для перевеса сил», в результате чего наблюдалась эскалация жестокости и «слепое пламя войны, оставляя оковы нерушимыми, на протяжении нескольких лет поглощало плоть порабощенных наций». Если раньше за время сражения гибли сотни солдат, то теперь одним мановением руки лейтенант субмарины «обрывал жизни тысячи четырехсот человек». «На протяжении всей истории человечества о потерях такого масштаба даже не помышляли, и никогда еще они не происходили с такой скоростью», – констатировал Черчилль.

Указав на метаморфозы, произошедшие в войне и мире, сам Черчилль предстал трагической фигурой. Он не только понимал те ужасы, которые несла война, но и сам участвовал в их приложении и развитии. Вспоминая о своей работе в Министерстве вооружений, он называет себя и своих сотрудников «пчелами ада», которые наполняли свои ульи «чистой квинтэссенцией убийств». «Мы не отказывали себе ни в чем», – признается он в отношении выбора средств истребления противника. Результатом эскалации жестокости стала трансформация ценностей. Уже вскоре после начала войны он заметил одному из своих коллег, что «эта война потрясает самые основы и меняет границы нашей цивилизации». В своей книге он продолжил развивать эту мысль, убеждая читателей, что за четыре года войны «человечеству были нанесены такие раны, залечить которые не удастся и через столетие». И ради чего все это было? «Когда через четыре года чиновники в военной форме, самодовольно руководившие из своих безопасно далеких кабинетов всем этим ужасом, предъявили победу своим обессиленным народам, она оказалась лишь менее разрушительной для победителей, чем для побежденных», – писал Черчилль{180}.

Не только тема, но и автор «Мирового кризиса» привлекает внимание своей уникальностью. В отличие от большинства современников он исполнял разные роли – военного на передовой и государственного деятеля на капитанском мостике. Черчилль не только воочию из окопа наблюдал за тем, во что превратилась война, но и отвечал за организацию и планирование боевых действий, возглавляя Адмиралтейство и Министерство вооружений. Подобный ролевой дуализм позволил ему не только в мундире военного оценить и испытать на себе кровожадные условия, но и прочувствовать их с позиции политического руководства, осознать, чем является современная война, какие ограничения она накладывает, какие требования она предъявляет своим участникам. Черчилль сделает три вывода, которые изменят его мировоззрение и повлияют на принимаемые им решения в годы Второй мировой войны. Без этих умозаключений нельзя понять Черчилля премьер-министра.

Во-первых, Первая мировая стала первой научной войной. В принципе, в каждом военном противостоянии на протяжении многих веков использовались последние достижения научно-технического прогресса. Но еще никогда раньше