Уинстон Черчилль. Последний титан - Дмитрий Львович Медведев

эта особенность не принимала таких масштабов и не оказывала такого влияния на ужасающие потери боевых операций. «Это была война доселе неизвестная человечеству, – констатировал Черчилль. – Война – одновременно более безжалостная и более сложная, чем когда-либо можно понять. Все известные достижения науки, каждое использование открытий в области механики, оптики, акустики, которые только могли принять участие, все было пущено в бой. Это была война графиков и вычислений, угломерных кругов и переключателей, экспертов, которые тоже стали героями, напряженных, терпеливых размышлений, прерываемыми взрывами и смертями». Неудивительно, что спустя четверть века, характеризуя другой военный конфликт, британский политик назовет Вторую мировую – «войной ученых», занимаясь активным поиском различных инноваций и поощряя научные кадры на их непростом поприще{181}.

Во-вторых, управление войной стало носить дистанционный характер, что привело к работе с удаленной, нередко устаревшей, как правило, неполной и порой недостоверной информацией. В то время как Наполеон, как указывает Черчилль, «аналогично великим командирам до него, сам скакал по полю боя среди своих войск в пылу сражения и опасности», современный военачальник руководит из удаленного от места событий штаба, «оценивая то, что оценке не поддается, рассматривая пропорции, которые нельзя выразить цифрами, воплощая замысловатые штабные задачи, ведя сложные военные беседы под ворчание далеких пушек». И это он касается деятельности военачальников, а что говорить о государственных деятелях, обладающих гораздо большей властью, возможностями и ответственностью? Черчилль описывает собственный опыт, когда ему в бытность руководства ВМФ приходилось, «восседая в тихих комнатах Адмиралтейства», наблюдать за великими морскими сражениями. Там, в кипящих от вражды водах мирового океана, – «царил дух действия и ярость боя», здесь же – только тикали часы и «молчаливые люди входили быстрыми шагами, клали листки с карандашными пометками перед другими людьми, которые так же молча чертили линии, делали вычисления и роняли вполголоса краткие замечания». Как ответственный министр он получал телеграммы с места событий, которые «рисовали меняющиеся картины, полные нечеткого смысла, и заставляли воображение вспыхивать краткими искрами страха и надежд». Неутешительный вывод автора состоит в том, что оторванные от непосредственных действий, отягощенные различными предрассудками, ограниченные когнитивными и вычислительными способностями, полководцы и политики принимают решения, которые не всегда оказываются правильными, только цена их ошибки оплачивается жизнями невинных солдат и офицеров. «Цвет нации, ее мужское население, ее предприимчивость, ее мозги – все раздавалось бесчестно, – сетует он. – Но ни разу не нашлось времени, чтобы обучить и организовать эти элементы, прежде чем расходовать их».

О таких вещах не принято писать в пропитанных пафосом патриотической гордости мемуарах, но Черчилль не стал замалчивать этот вопрос. Он упоминает о диссонансе в управлении и ведении современной войны (только ли войны?). Пока одни «сидят в тихих, просторных комнатах с окнами, открытыми навстречу солнцу, из которых не слышно ничего, кроме звуков лета и хозяйственных работ, и не видно ничего, кроме пышных газонов», другие – «миллионы солдат, любые десять тысяч из которых могли бы уничтожить древние армии», в это же самое время «вовлечены в бесконечную битву по всему фронту от Альп до океана, и так продолжается не час, не два и не три». Не исключено, что на его решимость осветить подобные закономерности повлиял его личный опыт войны во Фландрии. Во втором томе он вспоминает, как в вечерних ноябрьских сумерках, когда он впервые вел батальон гренадеров по мокрым полям к траншеям под разрывы снарядов и свист пуль, ему «стало совершенно ясно, что простые солдаты и офицеры, делая одно общее дело, смогут своей доблестью исправить все ошибки и нелепости штабов, кабинетов, адмиралов, генералов, политиков». Только цена этих ошибок несоизмеримо высока, а ответственность за их свершение и исправление разнесена{182}.

Третий вывод, который частично вытекает из предыдущего, состоит в том, что война стала неуправляема. «Начав изучать причины Великой войны, сталкиваешься с тем, что политики весьма несовершенно контролируют судьбы мира», – утверждал Черчилль. Даже самые талантливые отличаются «ограниченностью мышления», в то время как «масштабные проблемы», с которыми им приходится иметь дело, «выходят за рамки их понимания», эти проблемы «обширны и насыщены деталями», а также «постоянно меняют свои свойства». Какой бы тщательной ни была подготовка, какими бы детальными ни были разработанные планы, какими бы точными ни были проведенные расчеты, после того как набат войны пробьет, управлять войной станет практически невозможно. Вместо прогнозируемых явлений придется иметь дело с «последовательностью непредвиденных и неуправляемых событий». Полководцев ожидают хаос и растерянность, сюрпризы и волнения, разочарования и ограничения. В качестве эпиграфа к одной из глав Черчилль выбрал цитату из предвоенного романа американской писательницы Мэри Джонстон (1870–1939) «Прекратить огонь», в которой красноречиво показано, как за «колесницей Войны… приходит Неизбежность с плотно сжатыми губами, Фатализм с расплывчатым взором… и Инстинкт, который восклицает: “Не вглядывайся слишком пристально, иначе лишишься рассудка”»[19]. Первая мировая война – эта «кровавая неразбериха», в которой «все непостижимо», – стала, по мнению Черчилля, потому из ряда вон выходящим катаклизмом, что в отличие от других кровопролитий прошлого она «не имела повелителя». «Ни один человек не мог соответствовать ее огромным и новым проблемам; никакая человеческая власть не могла управлять ее ураганами; ни один взгляд не мог проникнуть за облака пыли от ее смерчей». Великая война с ее масштабами событий, «выходящих за пределы человеческих способностей», «измотала и отвергла лидеров во всех сферах с такой же расточительностью, с какой она растранжирила жизни рядовых солдат»{183}.

Человечеству пришлось заплатить страшную цену за ошибки лета 1914 года. Старый мир, который, по словам Черчилля, «на краю катастрофы был чрезвычайно прекрасен», все эти «страны и империи с коронованными государями и правителями, величественно возвышавшимися в окружении сокровищ, которые были накоплены за долгие годы мирного существования», все это великолепие рухнуло и исчезло навсегда. Но человек, считал Черчилль, выстоял. «Нервная система современного человека оказалась способной выдерживать физические и моральные потрясения XX столетия, перед которыми более простые натуры первобытных времен пали бы духом, – отмечает он. – Без содроганий он снова и снова шел под ужасный артиллерийский обстрел, снова и снова – из госпиталя на фронт, снова и снова – к алчущим человеческие жизни субмаринам. Как личность он сохранил среди этих адских мук величие здравого и сострадательного разума».

Но в действительности не все было столь оптимистично. Война оказалась катализатором настолько мощных изменений, что их нельзя было скрыть под бравурными фразами книжной риторики. Первая мировая подвела черту под многовековым господством выдающихся людей, определявших основные достижения, направления и судьбу человечества. Отныне на авансцене истории появился новый персонаж, взявший бразды правления в свои руки. Имя этого персонажа – масса. «А поскольку масса по определению не может и не способна управлять собой, а тем более обществом, речь идет о кризисе европейских народов, самом серьезном из возможных, который именуется восстанием масс», – охарактеризует в 1929 году произошедшую метаморфозу Хосе Ортега-и-Гассет (1883–1955). Почему испанский философ называет восстание масс кризисом? Да потому что посредством всеобщего уравнивания – «богатств, культуры, полов» – массы превратили интеллектуальную жизнь в «эпоху увлечений и течений», когда «мало кто противится поверхностным завихрениям, лихорадящим искусство, мысль, политику, общество». Черчиллю еще только предстоит осмыслить новые реалии. Хотя разработку названной темы он начал именно в «Мировом кризисе», указывая, что «символом нашего века является исполнение политики Бробдингнега[20] лилипутами»{184}.

Другие вопросы, которые волновали Черчилля, сводились к тому, принесла ли Первая мировая война конец страданиям, или она явилась «всего лишь одной главой в жестокой и немилосердной истории»? «Будет ли новое поколение в свой