Девятый час - Элис Макдермот

Прачечная «Отеля святого Франциска» и в подметки не годилась темным владениям знающей свое дело сестры Иллюминаты в монастырском подвале, но она все равно притягивала Салли. Девушка старалась очутиться поблизости днем, когда приходила в отель, и вечером под конец дня, лишь бы почувствовать запах пара и посмотреть на шумную суету работников – по большей части мужчин-китайцев, которые, на миг подняв на нее глаза, пока она брела мимо, тут же отводили взгляды.

Она придумала жестокую и точную пародию на их споры и разыграла в лицах перед сестрой Иллюминатой. Монахиню это не позабавило.

– Держись от этих мужчин подальше, – велела она. – Такие и ножом пырнуть могут.

Мистер Тирни нашел Салли работу в чайной, где она три дня в неделю, с двух до шести вечера, помогала подавать. Это было лучшее, что он пока мог ей подобрать. Она надевала красивое серое форменное платье, белый передник, сетку для волос под чепец и закрытые черные туфли, и этот наряд, выданный ей в подвальной раздевалке, где собирались и переодевались сотрудники, сразу сказал ей все, что ей требовалось знать о правилах поведения наверху. Она быстро учится, обронила старшая смены. Чудесная девушка.

По утрам Салли ждала на ступеньках дома миссис Костелло.

Когда приходила монахиня, девушка поднималась следом за ней вверх по лестнице и хлопотала в аккуратной, скудно обставленной квартире, а когда сестра заканчивала работу, составляла компанию миссис Костелло в одинокие часы позднего утра и раннего полудня, часы, наполнявшие ее бесконечным ужасом.

Часы, в которые миссис Костелло болтала, перескакивая с одного на другое, а иногда бранила ее, время от времени забываясь сном в своем кресле у окна.

В такие дни, пока миссис Костелло дремала в тишине, неизменно следовавшей за деловитым снованием сестер, маленькая квартирка наполнялась странным светом – цвета желчи. На чем бы ни останавливался взгляд Салли, всегда что-то бросало ее в дрожь. Расческа мистера Костелло на туалетном столике, в которой запутался тусклый черный волос. Скверно связанная салфетка на бюро, которую миссис Костелло смастерила по настоянию сестер, чтобы занять праздные руки. Свадебная фотография. Черный свернутый носок, забытый под тумбочкой, – лежит ли парный к нему под кроватью ее матери? Мужские трусы, кальсоны (пока миссис Костелло спала, Салли открывала шкафы и ящики) и носовые платки, сложенные аккуратными стопками, среди них – потертый молитвенник. Сам туалетный столик был покрыт темным лаком, почти под черное дерево, но внутри каждый ящик был светлым, поразительно светлым (как нагота, от которой следует отводить взгляд), и источал аромат свежераспиленного дерева. Аккуратно сложенные ночные рубашки, чулки и нижнее белье миссис Костелло. Свидетельство о браке в коричневом конверте. Они женаты почти двадцать лет. Свидетельство о крещении миссис Костелло в приходе святого Карла. Ей было сорок два года. Документы на участок на кладбище Святого креста в Бруклине. Много раз сложенный листок с золотой печатью (вроде важной бумаги из классной комнаты в школе), где говорилось, что мистер Костелло является гражданином Соединенных Штатов.

В небольшом шкафу висели мужские рубашки и брюки. Рядом – немногочисленные платья миссис Костелло. На полке над вешалками – две ее фетровые шляпы рядом с его соломенным канотье и мягкой фетровой шляпой – еще одно доказательство (если в них была необходимость), что эти двое – муж и жена.

Белая куртка молочника мистера Костелло (Салли видела ее однажды на крючке за дверью спальни матери), плечи у нее обвисли, воротник вздернулся, точно сам владелец куртки от нее отвернулся, пристыженно понурив голову.

Представления Салли о физических отношениях между мужчиной и женщиной в те дни были смутными, укладывались в поспешно произнесенные слова, когда мать рассказала то, «что ей нужно знать». К этому примешивались слова, произносимые кое-какими девочками в школе и выкрикиваемые на улице невоспитанными мальчишками. Член. Зад. Булочки. Там, внизу. Извивающийся мизинец женщины из поезда.

Когда Салли была маленькой, она временами мельком видела – и лишь на долю секунды, пока мама поскорее проводила ее мимо, – как какой-нибудь мужчина (мама всегда говорила, что он пьян) пускает струю в закоулке. Прошлым летом, когда Салли ходила с сестрой Люси, она видела больше голого тела, чем когда-либо прежде: ягодицы, члены и обвислые груди, младенцев с луковичками, как у тюльпанов, между ног, лысых старух, промежность которых была такой же сморщенной, как их беззубые рты. Она подумала, что странный магнетизм притягивает человеческий взгляд даже к самой бледной, самой гадкой, самой печальной неприкрытой коже. Сестра Люси, обтиравшая губкой старика, когда проводила намыленной тряпкой по похожей на индюшачью шею колбаске, лежавшей поверх раздутых шаров цвета синяка, крикнула, увидев, что Салли пялится, разинув рот: «Отвернись! Это тебе не балаган».

Но она никак не могла взять в толк, как этот странный магнетизм (сестра Иллюмината назвала его «голод») объясняет то, что творится между ее матерью и мистером Костелло в спальне, которая когда-то принадлежала ей. Почему его, этого «голода», достаточно, чтобы мать выбрала какого-то молочника, называла его «милым», жила, по утверждению сестер, которые даже сейчас не желали говорить о происходящем, в смертном грехе?

Ее мать жила в смертном грехе, с каждым шагом, каждым вдохом все больше приближаясь к вечному проклятию. По утрам она спускалась вниз по лестнице, теперь совсем одна, на запруженную улицу, где шумели трамваи и грузовики, поворачивали автомобили, и всякие сумасшедшие толкали ее на каждом углу, и рядом с ней не было дочери, которая стала бы для нее лишней парой глаз. Вот как протекали теперь ее опасные дни. По улицам в монастырь, а там вниз – по еще одной лестнице. Стоны печи. Грохот пресса. А что, если из-за пожара или наводнения она попадет там в ловушку? Что, если обожжется кипятком? Что, если яды с полок сестры Иллюминаты попадут ей в чай? Что, если бациллы туберкулеза или гриппа перескочат ей в легкие из застойной воды в чане, где отмачиваются простыни какой-нибудь умирающей? А ведь дни становятся все темнее. И тротуары скользкие от дождя, когда она идет домой. Украденные часы с мистером Костелло, яичница с беконом и смятая постель в холодном угасающем свете – один черный грех за другим. А после – долгая ночь, когда в квартире никого… Мать не забывает проверить, выключена ли плита, как они делали – из-за Джима, – когда Салли была маленькой? Она осторожно спускается со стула, проверив фрамугу над дверью? Услышит ли кто-нибудь, если она вскрикнет среди ночи, схватившись за сердце?

Дьявол наступал матери на пятки, дьявол с острыми пальцами и когтями в ободках грязи поджидал, чтобы поймать ее, пока она проживала свои опасные дни, схватить, как спелый плод (это выражение Салли услышала однажды на проповеди). Ее мать жила в смертном грехе, и, если она умрет сейчас, ничто не помешает ей раз и навсегда попасть в руки дьявола.

А как же Джим, думала Салли (словно находя аргументы для речи, которую никто не просил ее произносить), а как же Джим, который ждет ее на небесах?