Обманщик и его маскарад - Герман Мелвилл

“Да, но редко бывает, чтобы один из нас был настолько самоуверенным или самовлюбленным, чтобы выделять свое личное исключение из правил и свободу от индейских бесчинств против горького опыта многих своих сородичей, если он в целом расположен к индейцам, пока стрела в боку не научила его иному”.

«Иными словами, – говорил судья, – если мы доверимся поселенцу, то при правильном понимании его отвращение к индейцам основано не только на его личном, но и на общем мнении. Истина в том, что едва ли найдется знакомая ему семья, друзья или родственники, которые не были бы покалечены или скальпированы индейцами. Тогда что может измениться, если один индеец или даже несколько индейцев дружелюбно относятся к поселенцу? “Он боится меня, – думает поселенец. – Отнимите у меня ружье и дайте ему предлог к действию; что будет тогда? Даже если это не так, какие невольные приготовления могут происходить внутри него, о которых мне сейчас ничего не известно, – нечто вроде химических реакций подготавливающих его душу к злодейству, как они подготавливают тело к развитию неизлечимой болезни”.

– Понимаете, речь не о том, что поселенец вообще когда-либо пользовался такими словами, но судья подобрал выражения, отражающие его мысли.[180] Отсюда он мог прийти к выводу, что так называемый «дружелюбный индеец» – очень редкое существо, и был бы абсолютно прав, ибо никто не превзойдет в безжалостности «дружелюбного индейца», который оборачивается врагом. Неверный друг становится грозным противником.

До сих пор рассматриваемое нами чувство неприязни относилось к обществу поселенцев в общем и целом. Но когда, убедившись в своей правоте, поселенец добавляет туда свое личное чувство, то мы получаем плавильный котел, где выплавляется ненависть к индейцам par excellence.[181]

Настоящего ненавистника индейцев судья определял как человека, «который, впитав с молоком матери неприязнь к краснокожим, подростком или юношей еще до формирования твердых жизненных убеждений, получает наглядный пример индейского насилия над собой, своими друзьями или родственниками. Оставаясь в одиночестве среди природных красот, побуждающих его к размышлениям о прошлой и будущей жизни, он, – подобно тому, как водяные пары слетаются со всех сторон и превращаются в грозовое облако, – собирает рассеянные мысли об индейских бесчинствах в плотное ядро, сживается с ними и пребывает в них. Наконец, заручившись советом от стихий, он принимает решение. Подобно Ганнибалу[182], он произносит клятву ненависти, подобную водовороту, где никакая частица виновного народа не может чувствовать себя в безопасности. Потом он заявляет о своем намерении и завершает текущие дела. С фанатичной серьезностью испанского монаха, он прощается со своими сородичами; в этой церемонии есть нечто от еще более суровой окончательности прощания у смертного одра. Наконец, он удаляется в лесную глушь, где до конца своей жизни спокойно и постепенно осуществляет свой план одинокого и неумолимого возмездия. Он постоянно и бесшумно идет по следу, – собранный, терпеливый, невозмутимый. Его реже видят, чем ощущают его присутствие и сталкиваются с Немезидой в кожаных чулках. Он больше не появляется в поселениях; к глазам его старых товарищей подступают слезы, когда что-то случайно напоминает о нем, но они не ищут и не зовут его; они знают, что он не придет. Времена года следуют одно из другим, распускаются и опадают тигровые лилии, рождаются дети, плачущие в материнских объятиях, но охотник на индейцев считается ушедшим в свой вечный дом,[183] и на его надгробии начертано слово «Ужас».

– Здесь судья, взволнованный собственной речью, делал очередную паузу, но затем продолжал:

«Строго говоря, должно быть ясно, что у ненавистника индейцев par excellence не может быть настоящей биографии, как ее не может быть у рыбы-меча или другого обитателя глубин, или, что еще труднее представить, у мертвого человека. Жизненный путь ненавистника индейцев остается таким же неведомым, как участь пропавшего без вести парохода. Несомненно он должен быть отмечен ужасными событиями, но силы природы заботятся о том, чтобы он никогда не стал достоянием новостей».

– Со своей обычной рассудительностью, судья неизменно полагал, что полное одиночество, к которому приговаривает себя ненавистник индейцев, само по себе едва ли может смягчить его клятву. Он рассказывал о случаях, когда после нескольких месяцев одиноких скитаний охотника на индейцев внезапно охватывает нечто вроде тропической лихорадки или солнечного удара; он открыто спешит к замеченному дыму, хотя знает, что это дым индейского костра, называет себя заблудившимся охотником, отдает дикарю свое ружье, сдается на его милость и дружески обнимает его, умоляя о возможно немного пожить в его сладостном обществе. Частые последствия такого душевного расстройства лучше всего известны тем, кто наиболее хорошо разбирается в индейской натуре. В целом, судья насчитывал тридцать две веских причины, по которым никакое известное призвание не требует от человека такой сдержанности и самообладания, как жизнь ненавистника индейцев par excellence. Он считал, что такие ревностные души встречаются не чаще, чем раз в сто лет.

Что же касается обычного человека, испытывающего ненависть к индейцам, то хотя передышки, которые он себе позволяет, ослабляют твердость его характера, не стоит упускать из виду, что такой человек, именно в силу своей слабохарактерности, позволяет нам строить догадки о совершенном образе ненавистника индейцев.

– Минутку, – вежливо перебил космополит. – позвольте мне снова заправить мою трубку мира.

Глава 27. История о человеке сомнительных нравов, который, тем не менее, удостоился оценки видного английского моралиста, сказавшего, что ему нравятся хорошие ненавистники

Когда космополит заправил трубку, его собеседник продолжил:

– Возвращаясь к судье, чей рассказ до сих пор служил вступлением к его истории, – и который, как и вы, был заядлым курильщиком, – он настаивал, чтобы все слушатели брали сигары, а затем, раскурив новую, торжественно объявлял:

«Джентльмены, давайте закурим в четь полковника Джона Мэрдока!»

После нескольких затяжек, происходивших в благоговейном молчании, он возвращался на своем место и говорил так:

«Хотя полковник Джон Мэрдок не был ненавистником индейцев par excellence, он питал определенную нетерпимость к краснокожим, и руководствовался этим в соответствии с заслугами, которые мы отдаем в дань его памяти.

Джон Мэрдок был сыном женщины, трижды замужней и трижды овдовевшей от индейского томогавка. Трое мужей этой женщины были первопроходцами, с которыми она странствовала из одной глуши в другую, всегда недалеко от границы. Имя девятерых детей, она в конце концов оказалась на лесной луговине, где впоследствии появился город Винсеннес.[184] Там она присоединилась к поселенцам, которые собирались выдвинуться на новые земли в Иллинойсе. Тогда на восточной стороне Иллинойса не было никаких поселений, но на западной стороны, у