Люди и собаки - Доминик Гийо

Однако в данном случае ошибаются и «оптимисты». Информационно-семантическая модель сталкивается с серьезными проблемами, на которые в последние десятилетия обратили внимание специалисты в области этологии коммуникации. Ученые отмечают, что некоторые положения данной модели не находят объяснения с точки зрения эволюционной теории.

Прежде всего, оптимистическая модель предполагает, что коммуникация между животными появилась в природе и получила свое развитие в силу того, что обмен информацией был полезен в принципе. Однако его потенциальная польза — что, кстати, также требует доказательства — еще не объясняет, почему это качество настолько широко распространилось в мире живой природы. Дело в том, что для сохранения и распространения нового признака недостаточно одной только выгоды, которую этот признак приносит в принципе, или же того, насколько он полезен отдельному виду или какой-либо конкретной группе животных. Необходимо, чтобы этот признак прошел сквозь фильтр естественного отбора. И чтобы пережить это суровое испытание, он должен давать некое преимущество своему носителю, то есть конкретному индивиду[66] (Mayr, 2001, р. 126–128). Если говорить о коммуникации, то приобретение этой способности должно давать преимущество обоим участникам процесса — и передающему, и принимающему информацию. В противном случае признак не сможет распространиться в популяции, передаваясь из поколения в поколение, поскольку его носители не будут иметь больше потомков, чем остальные особи, — мало того, существует вероятность, что они оставят после себя даже меньше потомства, чем другие.

На самом же деле в животном мире персональная выгода участников процесса коммуникации далеко не так очевидна, особенно если речь идет об индивиде, передающем информацию. Остановимся на двух принципиальных моментах. Для успешной коммуникации прежде всего необходимо, чтобы реципиент понял переданную информацию, без чего передающий будет попросту зря тратить силы. Но как могла возникнуть эта способность понимать? Представим, что у одного из индивидов проявилась способность передавать некую семантическую информацию в популяции, где до этого момента никто и никогда не использовал подобный способ коммуникации. Каким же образом потенциальные реципиенты смогут уловить информационное содержание сообщения, смысл сигналов, закодированных на неком языке? Вторым спорным моментом может служить тот факт, что многие формы коммуникационного поведения, наблюдаемые в природе, не дают передающему никакого преимущества и даже представляют для него потенциальную опасность. Так, например, способность животных криком предупреждать соплеменников о приближающемся хищнике должна была быстро исчезнуть из популяции, поскольку, обнаруживая свое положение в пространстве, передающий информацию индивид рискует первым подвергнуться нападению. Кричащая птица привлекает внимание хищника к себе, и поэтому ее собственные шансы выжить и оставить потомство значительно сокращаются. Таким образом, остановив свой выбор на информационно-семантической модели, мы не получаем ответа на вопрос, каким образом способность к коммуникации смогла распространиться и сохраниться в животном мире. Не дает она объяснения и тому факту, что эта способность получила развитие лишь у некоторых видов, да и то в неравной степени. В то же самое время у других видов она выражена гораздо меньше.

Информационно-семантическая модель сталкивается с еще одним непреодолимым препятствием. Наблюдения зоологов за наземными животными свидетельствуют о том, что сигналы, передаваемые последними, — лай собак, вой волков или карканье ворон — используются в самых разных экологических контекстах. По крайней мере, их назначение гораздо более разнообразно, нежели в том случае, если бы между этими сигналами и их смыслом существовала такая же прямая связь, как в языке человека[67]. Короче говоря, если бы кому-то пришло в голову составить собачье-человеческий или воронье-человеческий словарь, он не сумел бы перевести на наш язык выражения «гав-гав» или «кар-кар».

Таким образом, информационно-семантическая модель не позволяет дать коммуникации животных убедительного объяснения. Лай собаки на незнакомца очень отличается от наших возгласов: «Берегись!» или «Кто там?». Точно так же и слово «привет», произнесенное попугаем, по сути своей имеет мало общего с тем же «приветом», прозвучавшим из уст человека. Крики, мимика, телодвижения или запахи животных, имеющие социальное назначение, не содержат кодов, которые в нашем языке используются для передачи информации.

И все-таки, если и оптимисты, и пессимисты ошибаются, что же на самом деле представляет собой коммуникация животных? Можно ли полагать, что это не просто беспорядочный набор звуков, что сигналы животных имеют смысл, если каждая конкретная демонстрация — будь то крик, или собачий лай — не наделена определенным значением? На самом деле ключ к этой загадке кроется в естественном отборе. Даже если между лаем собаки и какой-либо нашей фразой, имеющей определенное семантическое значение, нет соответствия, он, тем не менее, выполняет функцию коммуникации. Просто эта функция осуществляется иначе, она не содержит закодированной информации, которую адресат должен расшифровать. На самом деле коммуникация животных тесно связана с биологической функцией, направленной на увеличение шансов на выживание и размножение для индивида, передающего сигнал. Короче говоря, лающая собака ничего не хочет сказать: она совершает действия, которые, в конечном счете, с биологической точки зрения полезны для нее, как для индивида, передающего сигнал. Или, во всяком случае, они полезны для генов, лежащих в основе этих действий. Таким образом, именно совершаемые действия дают индивиду преимущества в естественном отборе. Точно так же и каркающая ворона не говорит ничего, что можно было бы перевести на французский язык. Карканье вороны, точнее говоря, производимый этим карканьем эффект — особенно тот, который влияет на поведение других ворон, — дает репродуктивное преимущество генам, ответственным за карканье, и способствует сохранению и распространению этих генов в популяции (подробнее об этом см. в работе Докинза (Dawkins, 1976)). To же самое относится и к собаке. Когда караульный пес лает на постороннего и оскаливается, показывая зубы, это вовсе не значит, что он хочет сказать незнакомцу «Стой!» или «Сейчас укушу!»: просто в данных конкретных обстоятельствах пес совершает действия, направленные против незваного гостя. В процессе эволюции, в результате подобных действий, гены, лежащие в их основе, получили в собачьей популяции репродуктивное преимущество. В этом смысле лай не имеет семантического значения: в данном случае он выполняет функцию устрашения, потому что в подобной ситуации именно устрашение оказалось средством наиболее эффективным для предотвращения угрозы.

Разница с предыдущей моделью огромна. Прежде всего, несемантическая и неинформационная концепция коммуникации животных не предполагает никаких ограничений на использование одних и тех же сигналов, будь то звуки, телодвижения или запахи, в самых разных обстоятельствах и для достижения самых разных целей. Единственное требование состоит в том, чтобы демонстрация приводила к позитивному результату в плане естественного отбора. Из этого следует, что упомянутые сигналы должны быть объяснимы с точки зрения естественного отбора. Поэтому перед учеными, работающими в этой области, прежде всего стоит задача реконструировать эволюционные механизмы, зачастую скрытые и довольно сложные, которые могли привести к возникновению той или иной демонстрации, успешно прошедшей естественный отбор. Это позволило бы понять назначение сигналов животных — крика или позы, — то есть определить функцию, которую они выполняют. И, наконец, в рамках данной модели снимается вопрос об эволюционной инициализации коммуникативного сигнала. В данном случае для того, чтобы сообщение принесло пользу передающему его индивиду, нет необходимости в том, чтобы адресат понял его смысл, то есть, по сути, выучил незнакомый язык. Вполне достаточно и того, что сообщение имеет для реципиента последствия, которые, в свою очередь, благоприятны для передающего индивида или же для его генов.