Прогулки по Парижу с Борисом Носиком. Книга 2: Правый берег - Борис Носик

Что же до улицы Абукир, то там в дневную пору кишмя кишит народ. Работают, как и во всем квартале Сантье, пошивочные мастерские, открыты склады одежды. На улице Абукир стоят старинные дома. Один из них (№ 1) построен был еще в 1634 году банкиром Никола Рамбуйе. В 1799 году, в год окончания египетской кампании, улица, проложенная по территории женского монастыря Фий-Дье, была названа Каирской улицей. А на месте «Двора чудес», примыкавшего к крепостной стене, были проложены Нильская улица и улица Дамьет. Все три улицы выходили на Каирскую площадь, где в 1799-м был построен дом, фасад которого украшали египетские сфинксы, лотосы и иероглифы. Ныне это дом № 2, и это одна из достопримечательностей не только квартала Сантье, но и целого Парижа. В то же самое время в подражание каирскому Большому базару в квартале был построен Каирский пассаж. Одну из трех его крытых торговых галерей назвали Каирской, и легко догадаться, что ее тоже украшали в египетском стиле. Когда-то в этом пассаже царили типографы и литографы-печатники. Ныне почти всех вытеснили торговцы модной одеждой. Квартал этот – истинное царство тканей, одежды и всяческих тряпок.

Знакомство с Египтом, сфинксы, гробницы, базары, пирамиды (наполеоновская фраза: «Солдаты, сорок веков глядят на вас с этих пирамид!» – может считаться шедевром агитпропа и политпросвещения) – все это произвело большое впечатление на будущего императора. Зная это, местные власти и работники искусств старались почаще напоминать императору о Великом походе. Когда Наполеон заказал новый памятник, прославляющий его победы, один из скульпторов создал проект слона – снова в напоминание о Египте. Был сооружен огромный макет монумента из дерева и гипса. Позднее отдали предпочтение Триумфальной арке, а макет слона Директория загнала на площадь Бастилии, где он был установлен на плите пьедестала. Потом слон пришел в полную ветхость, его разобрали, а на плите установили нынешнюю колонну. Впрочем, к тому времени парижане, подобно туристу месье Леви, и думать позабыли о Египте, слонах, Абукире и поражениях Первого консула. Зато все победы были уже увековечены в египетских названиях улиц.

Вполне успешно выдав свое поражение за победу, Первый консул Наполеон Бонапарт вернулся с уцелевшими солдатами в Париж и пожал в столице плоды триумфа. Он был избран пожизненным консулом, а чуть позднее сделался императором. А между тем прихваченные им с собою в поход ученые-«грамотеи» не спешили возвращаться (кстати, наряду со множеством молодых и малоизвестных выпускников новой «Эколь нормаль», там были такие звезды науки, как химик Бертоле, натуралист Сент-Илер, математик Монж). Они обмеряли пирамиды, составляли карту Египта и описания нильских берегов, изучали местные флору и фауну, интересовались языками, фольклором и музыкой. Человек тридцать, то есть двадцать процентов из них, остались в Египте навсегда – à guerre соmmе à la guerre, к тому же чума не разбирает, какое у кого образование. Между прочим, присутствие «грамотеев» настроило и грубых воинов на научно-исследовательский лад. Так, в судьбоносном 1799 году солдаты нашли в египетской деревне Розетта каменную плиту с надписью на двух языках – иероглифами и по-гречески, ту самую, что позднее помогла Шамполиону расшифровать иероглифы. Правда, в ходе позорной французской капитуляции розеттский камень пришлось отдать за здорово живешь англичанам. Я видел его недавно в Британском музее, так в подробном пояснительном слове даже не сказано, что ценный камень нашли солдаты доблестной французской армии. Но победителей не судят. Наполеона, впрочем, тоже никто не судил.

По возвращении у «грамотеев» ушло 25 лет на печатание «Описания Египта» и издание атласа. Зато египтяне сразу получили множество сведений о родной стране и вкус к французскому языку. Нынче, правда, они намного охотнее говорят по-английски и лучше его знают, но источники, во всяком случае французские, утверждают, что именно тогда Египет повернулся лицом к Европе. Может, так оно и было. Хотя англичане вывезли, конечно, больше шедевров египетского искусства на родину, чем французы, Парижу тоже досталось кое-что. Не только в Лувре, куда поступили и коллекция Шамполиона, и коллекция консула Дроветти, и находки Мариетта, и дар Кюртиса, и коллекция Национальной библиотеки (боже, сколько сокровищ 1-м и в 74-м залах Лувра!), но и в Музее человека, и в Музее Гиме, и в некоторых других из доброй сотни парижских музеев можно увидеть шедевры египетского искусства. И, надо сказать, они не лежат там мертвым грузом, как деньги в подвале Скупого рыцаря, а идут в рост. Этот парижский Египет, или, если угодно, этот египетский Париж, он как бы соучаствует в культурной жизни человечества. На моей памяти Волошин был первым, кто посвятил стихи парижско-египетской царице Таиах, которую он впервые увидел в парижском Музее Гиме, а ведь сколько их было потом написано о ней же в Коктебеле и на скольких языках, даже затрудняюсь сказать. Я слышал одно, очень певучее, на незнакомом мне киргизском языке. Честно сказать, ваш покорный слуга тоже не утерпел, оскоромился, воспел Таиах в своем романе «Коктебель». Это случилось, впрочем, уже через 60 лет после волошинских парижских стихов, так что вернемся к Волошину:

Помнится, что в Коктебель всеобщая писательская влюбленность в царевну Таиах пришла намного раньше, чем даже общероссийская влюбленность в Нефертити…

Были, вероятно, и более значительные, и более плодотворные вторжения Египта в художественную жизнь Европы и Парижа. В десятые годы нашего века художники и поэты Парижа пережили настоящее потрясение, открыв для себя африканское искусство, в том числе и утонченное искусство Египта. Не берусь сказать, кто первым привел в египетские залы парижских музеев Пабло Пикассо, Блеза Санрара и прочих. Влияние, которое оказало на них искусство Африки и Египта, было несомненным и очень сильным. Говорят, что тосканского сефарда Амедео Модильяни с африканским искусством знакомил его парижский друг румынский скульптор Константин Бранкузи. Другой парижский друг Модильяни – врач Поль Александр вспоминает, впрочем, что это он привел молодого итальянца в музей на Трокадеро. Так или иначе, увлечение это носилось в воздухе, весь Монпарнас болен был тогда Востоком, Африкой, примитивами, а моду тогда (и в Париже, и в мире) уже начал задавать Монпарнас. Сосед Модильяни по студии в Сите-Фальгьер вспоминает о новом безудержном увлечении неистового тосканца:

«Его преклонение перед черной расой продолжало расти, он раздобыл адреса каких-то отставных африканских царей и писал им письма, исполненные восхищения гением черной расы… Он опечален был тем, что ни разу не получил от них ответа…»

В 1910 году Модильяни знакомится на Монпарнасе с молодой русской поэтессой Анной Ахматовой-Гумилевой, прибывшей в город-светоч в свадебное путешествие. В 1911-м она убегает от мужа к нему в Париж, и он делает множество ее портретов. Он пишет ее обнаженной, в позе кариатиды. Его волнует ее восточный, египетский профиль, египетская удлиненность ее тела. Oн заражает ее своим восторгом перед древнеегипетским искусством. Он и ее, наверное, называл Египтянкой. Тридцать лет спустя в Средней Азии Анна Ахматова начинает свою знаменитую «Поэму без героя», в которой появляется и Модильяни. И Ахматова вспоминает, что она была для него Египтянкой: «…он мне – своей Египтянке…» Воистину неотступным был парижский Египет.