Кровавое наследство - Мэри Элизабет Брэддон

Герцогу предстояла тяжелая обязанность: он дал Эстер слово просмотреть ее бумаги и вручить деньги, вырученные от продажи ее вещей, девушке, относительно которой она сознавала себя так много виноватой. Герцог знал статистку Друрилейнского театра только под именем мисс Ватсон, но привратник дал ему ее адрес, и он приступил к исполнению последней воли Эстер.

Он вошел в изящные комнаты, в которых недавно уединялась Эстер. На подоконниках цвели цветы, птички весело распевали в клетках, а их хозяйка лежала в могиле. Собачка Эстер с лаем бросилась к Гарлингфорду. Это было единственное существо, сожалевшее вместе с ним об умершей.

Герцог тщательно отобрал все, что было написано рукой Эстер; он не хотел, чтобы посторонний взгляд коснулся этих строк, которые писала рука любимой женщины. Он бережно сложил и запечатал их в конверт с краткой надписью: «Сжечь после моей смерти». Потом приступил к осмотру вещей.

Он нашел миниатюрный портрет, осыпанный жемчугом и изображавший женщину обворожительной красоты, в которой он узнал испанскую еврейку — мать Эстер. На золотом обводе были вырезаны слова: «Руперт своей возлюбленной Лоле!» Тяжеловесность медальона навела герцога на мысль, что в медальоне должно быть еще что-то. Герцог в ту же минуту отправился в магазин ювелира и поручил ему осмотреть медальон: в нем действительно оказался портрет смуглого и красивого молодого мужчины, лицо которого напоминало герцогу что-то очень знакомое. Воспоминания его не заходили далее.

Приведя все в порядок, молодой человек отправился отыскивать квартиру мистрисс Вестфорд. Через несколько времени он уже входил в скромную комнату, где Клара сидела за какой-то работой, а Виолетта читала ей вслух. Гарлингфорд вспомнил, что видел ее в театре, но она показалась ему в своем траурном платье гораздо интереснее, нежели в блистательном костюме актрисы; он сразу понял, что эта девушка отлично воспитана, скромна, с большим чувством собственного достоинства. Присев по приглашению мистрисс Вестфорд, он объяснил Виолетте в коротких словах, что особа, имя которой он обещал не называть, завещала ей небольшое наследство — от четырех тысяч фунтов.

Это было целое богатство в глазах Виолетты, успевшей уже познать всю горечь нужды. Слезы радости сверкнули в глазах ее при мысли о возможности успокоить мать, но в ту же минуту она подняла прекрасную головку и спросила у герцога:

— Уверены ли вы, милостивый государь, что это таинственное завещание не навлечет на мое имя никакого бесчестия? Почему завещатель скрывает свое имя?

— Я даю вам мое честное слово, что вы можете, не колеблясь, принять этот дар: его делает вам женщина, оскорбившая вас и сознавшая на смертном одре свою неправоту. Мысль о возможности загладить ее усладила ей горечь последних минут. Могу вас заверить, что вы можете смело воспользоваться этим небольшим достоянием.

— Если все это так, то я принимаю, — сказала Виолетта, — конечно, если моя мама не против этого.

— О нет, я не противлюсь, лицо этого господина слишком чистосердечно, чтобы не верить его благородному слову.

Герцог поклонился.

— Я только исполняю последнюю волю покойницы, — отвечал он грустно.

— Но я не помню никого, кто бы оскорбил меня, исключая одного человека, который никогда не осознает своих ошибок.

— Вы не услышите от меня дальнейших разъяснений, — отвечал герцог. — Я радуюсь, находя вас в обществе вашей матушки и, следовательно, вне всякой опасности. Что же касается до завещания, то, я надеюсь, что вы его примете и простите умершей.

Через несколько минут Гарлингфорд простился с дамами с отрадным убеждением, что дар Эстер достался существу, вполне его достойному.

От Вестфордов герцог направился прямо в клуб. Он не искал общества, но его тяготило уединение: образ Эстер преследовал его слишком сильно. Желание развеять неотвязные мысли заставило его возвратиться к прежним привычкам. Он прошел в комнату, куда клубные гости собирались читать, и подсел к окну, так как лампы не были еще зажжены. У другого окна сидел господин с газетой в руках: это был Гудвин, приехавший в Лондон, чтобы отыскать здесь дочь. Эти розыски были до сих пор безуспешными, и он приехал в клуб прямо с совещания с полицейским чиновником по этому делу. Неудачи последнего времени здорово подкосили Руперта Гудвина. Присутствие герцога заставило его напустить на себя веселую беззаботность, но это стоило ему большого труда. Молодой человек внимательно посмотрел на бледное лицо и черные глаза банкира, выдававшие его происхождение. Это лицо неотвязно вставало перед ним с той самой минуты, когда он открыл медальон Эстер. Герцог отчасти знал прошлое банкира: что тот несколько лет жил в Испании, заведовал там отделением банка, и внутренний голос внятно сказал ему, что этот человек и есть похититель прекрасной еврейки из Севильи и бессердечный отец Эстер Вобер. Как ни был банкир углублен в свои думы, он не мог не заметить торжественной важности на лице Гарлингфорда.

— Вы, кажется, сегодня очень расстроены, любезный герцог, — сказал ему Гудвин.

— Да, я потерял единственную женщину, которую любил, я похоронил ее несколько дней тому назад. Не слыхали ли вы когда-нибудь имени Эстер Вобер?

Банкир содрогнулся, и бледное его лицо стало еще бледнее.

— Не знавали ли вы этого лица? — продолжал Гарлингфорд, подавая ему миниатюру Эстер.

Гудвин отшатнулся от него с содроганием.

— Это потрет вашей дочери, — произнес Гарлингфорд торжественным тоном, — дочери, которую вы бросили, и которая не прокляла вас на смертном одре только потому, что смерть замиряет земную вражду. Она не произнесла относительно вас ни одного слова любви и прощения, но она рассказала мне всю свою несчастную жизнь. Я презираю вас и только поэтому не зову вас к отчету, но мы не знакомы с этой минуты.

Гарлингсфорд надменно отвернулся от Гудвина, который ничего не смог возразить.

«Пустыня» доктора Снафлея обладала огромным преимуществом сводить с ума людей, входивших в нее в полном рассудке. Высокие стены окружали пространство, поросшее кустарником, которое носило название сада. В середине его возвышалось четырехугольное здание. Длинный ряд окон без занавесей выходил в этот сад, только ставни закрывали их от солнечного зноя и при малейшем ветре страшно скрипели на ржавых петлях. Это самое помещение доктор Снафлей рекомендовал как очаровательную виллу, зная очень хорошо, что люди, доверяющие ему своих больных, мало интересуются удобствами, необходимыми для последних, и стараются только сжить их со своих рук, и потому плохое содержание, неудобное помещение и нездоровый воздух не играют в их глазах никакой роли: чем скорее умирал заключенный сюда больной, тем скорее прекращалась обязанность платить за его содержание. Большая часть людей, за которых Снафлей получал хорошие деньги, были в полном рассудке.

Сначала все эти несчастные вопили, молили, взывали о правосудии, пытались писать, но один Бог видел меру их страданий, а жалобы слышал только их бесчувственный сторож. Постепенно эта жгучая скорбь сменялась глухим отчаянием, холодной покорностью тому, чего изменить они были не в силах. Разговоров между ними слышалось мало, да и о чем было говорить в этой живой могиле.